– Как шахматы? – спрашивает мама, отправляя в рот креветку.
– Хорошо. С удовольствием схожу туда еще.
– Тебя все тепло встретили?
– Почти все. – Она вскидывает голову, но я пожимаю плечами и цепляю кусочек покрытого соусом цыпленка. – Тех, кто был исключением, буду избегать.
– Ты берешь с собой баллончик с перцовым спреем? На всякий случай?
– Он у меня на связке с ключами. В кармане пальто.
– Хорошо.
Некоторое время едим молча, но в молчании нет ни неловкости, ни дискомфорта – день перерабатывается и отфильтровывается, чтобы мы могли насладиться вечером. Наконец мама включает телевизор, находит новостной канал, приглушает звук и пробегает глазами заголовки новостей и подписи под фотографиями. Закончив обед, поднимаемся и убираем со стола. Мама уносит недоеденное и прихватывает мусор, мне достаются тарелки и столовые приборы. Наша посудомойка временно блокирована двумя пирамидами коробок, но мы прекрасно обходимся и без нее, ведь нас всего лишь двое. Я ополаскиваю тарелки и приборы и отправляю все в сушилку рядом с раковиной. Потом мама снова садится на ковер, включает «Икс-бокс» и запускает игру «Лего». Я сворачиваюсь на диване с дневником.
Некоторое время единственными словами на странице остаются «Дорогая Чави».
Чави начала вести дневник еще до моего рождения. Брала толстые тетради в переплете – их еще называют тетрадями для сочинений – и украшала обложки, а потом писала в них письма мне, чтобы подготовить будущую сестричку к жизни. Когда я подросла и научилась писать, то решила тоже вести дневник и стала писать письма ей. Я не читала то, что писала она, а она не читала мои письма. Иногда мы копировали какие-то абзацы или читали их вслух. Обычно садились рядышком на одной кровати и тихонько писали уже после того, как папа загонял нас в постель, поскольку считалось, что если устал он, то устать должны и все остальные. Не раз и не два я засыпала, уткнувшись лицом в тетрадь и с ручкой в руке, и просыпалась, когда сестра укрывала меня одеялом.
– Мы оставим Чави? – спрашиваю вдруг я.
Мама останавливает игру и оглядывается через плечо. Потом кладет контроллер на стол и прислоняется спиной к дивану.
– Мы же уедем во Францию, – поясняю я. – А она останется здесь?
Ее прах – в скромной урне, более всего похожей на тубу для вина. Папа хотел держать ее на каминной полке, но мы с мамой оставили урну в коробке, решив, что во Франции рассеем прах на лавандовых полях. Нет, Чави не просила об этом – в семнадцать лет мало кто думает о собственных похоронах, – но нам кажется, что она была бы «за». Раньше, когда мы жили в Лондоне, ей нравились экскурсии в долину Луары.