С хрустом в шее поворачиваю голову вправо. Там шестнадцать голых ног. Диван разложен, но гости легли не вдоль, а поперёк. Влезло восемь человек, и легли так мило: мальчик-девочка, мальчик-девочка. Грязные волосатые ноги — чёрные пятки и педикюр. И все под одной простыней.
Тяжко вздыхаю, поворачиваю голову влево. В чёрном мотоциклетном шлеме, кожаных штанах, косухе и сапогах-казаках спит байкер Миша. Стекло шлема запотело, «ездуна» не видать. Кругом валяются окурки, банки, пустые бутылки, упаковки из-под чипсов.
Я медленно доползаю до двери. Она открыта. Но за ней виднеются тонкие длинные ноги в порванных чулках, которые сплелись с волосатыми ручищами. Из чистого любопытства заглядываю за дверь. Госпожа Курочкина спит в неестественной развратной позе, скрутившись со своим брутальным лохматым мужем в единое целое. И непонятно, откуда у Аллы Курочкиной растут ноги. Если из ушей, то из чьих?
По косяку поднимаюсь, как вырастаю, — медленно, покачиваясь.
Встаю, заглядываю в темень коридора. Там вдоль стен, как бомжи на вокзале, спят какие-то люди.
Мяукая, обтирается об них серый котик Мурзик. Заметив живого человека, кидается ко мне, как к родной. Ведёт меня, управляет мной.
На кухню.
Я даже ему доброго слова сказать не могу, потому что в голове летает перекати-поле, издаёт звуки пустых бутылок, катающихся полу. Во рту выжженная пустыня. На глазах пелена. В маленькую комнату не рискую заглядывать. Иду по мрачному коридору. Иду долго. Останавливаюсь на подходе к прихожей, задумчиво смотрю на дверь в санузел.
Вспоминаю.
Санузел был напрямую связан с попойкой.
Точно!
В ванной мы делали Оливье перед тем, как пришли гости. Я привезла с собой две пластиковые бочки с варёной картошкой, солёными огурцами. Высыпали всё в ванну, накрошили колбасы, залили майонезом и бегали весь день в санузел за закуской.
Захожу в ванную комнату, включаю свет. В ванне на последнем слое салата спит сын депутата, Тимофей Кулаков. В костюме и белой рубахе, как пан Паргачевский. Рот открыт, и при каждом вдохе к нему на губы заваливается зелёная горошина. Я подхожу к старой раковине, включаю кран.
Трубы подозрительно гудят. Кран плюётся ржавчиной, шевелится Кулаков мордой в салате.
— Маркуш, — хрипит в мою сторону Тимофей. Вода в кране пошла вполне прозрачная, и я жадно припала к струе ртом. А потом и всем лицом, и частью своих белых волос.