Умы глубокие не имели для этого достаточной тонкости; умы тонкие – достаточной глубины.
Однако, попытки были сделаны в этом направлении. Еще при жизни Браммелла два искусных пера, но очиненных слишком тонко, смоченных тушью слишком отдающей мускусом, набросали на голубоватой бумаге с серебряным обрезом несколько легких штрихов, за которыми сквозил образ Браммелла.
И это было очаровательно по своей остроумной легкости и небрежной проницательности. To были «Пэлем»[16] и «Гренби»[17]. И до известной степени, то был и сам Браммелл, ибо эти произведения заключали наставления в Дендизме: но входило ли в намерения авторов нарисовать образ Браммелла, если не в событиях его жизни, то по крайней мере сохраняя реальные черты его личности среди произвольных допущений романа? Относительно «Пэлема» это не очень вероятно. «Гренби» внушает больше доверия: портрет Требека кажется сделанным с натуры, эти особые оттенки, наполовину природные и наполовину созданные общественными условиями, невозможно придумать; чувствуется, что присутствие изображаемой личности должно было оживлять взмах кисти художника.
Но исключая роман Листера, где Браммелл, если его там поискать, мог бы быть найден гораздо легче, чем в «Пэлеме» Бульвера, в Англии нет ни одной книги, которая изображала бы Браммелла таким, каков он был, и давала бы хоть сколько нибудь отчетливое объяснение могучему влиянию его личности. Правда, не так давно, один замечательный человек[18] выпустил в свет два тома, в которых он собрал с терпением любознательного ангела все известное о жизни Браммелла. Но почему столько доблестных усилий и забот увенчаны лишь робкой хроникой, без обратной стороны медали? Исторического освещения как раз и недостает образу Браммелла.
У него еще есть восхищенные поклонники, как колкий Сесиль (Cecil), любознательные исследователи, как капитан Джесс, враги… их имена неизвестны. Но среди его современников, оставшихся в живых, среди педантов всякого возраста, среди честных людей, ум которых вооружен теми двумя левыми руками, наличность которых Ривароль[19] приписывал всем англичанкам, – всегда найдутся лица, негодующие от чистого сердца на блеск имени Браммелла: слава, венчающая легкомыслие, оскорбляет этих тяжеловесных слуг суровой морали. Только историка, то есть судьи, – судьи без энтузиазма и без ненависти, – не родилось еще для великого Денди, и каждый протекший день помеха тому, чтобы этот судья явился, – мы уже сказали почему. Если он не придет, слава оказалась бы для Браммелла только лишним зеркалом. При жизни она отражала его в сверкающей глади своей хрупкой поверхности; по смерти, как все зеркала, когда больше нет никого перед ними, – она не сохранила бы и памяти о нем.