А недалеко от озер Большого Обуточка и Коломина раскинулось в котловине озеро Корчажка, на котором было обилие уток и нередко садились и табуны гусей. На этих озерах он рыбачил до последних дней своей жизни. Здесь, на противоположном берегу озера Большой Обуточек, в ляге, отец в рассвете сил и здоровья, ещё молодой, вместе со своей большой семьей весело и удало косил и метал сено. Здесь прошла большая часть его жизни, здесь его завтра и похороним.
И уж никогда больше не услышим его ласкового, умного разговора, не увидим его голубых глаз в ласковом прищуре, не прижмемся щекой к его щетинистой щеке. Вот так, один за одним уходят из жизни близкие, дорогие люди, и все более одиноко и тоскливо становится в жизни. Новые привязанности, дети, семья, друзья, работа дают многое, но они не заменяют ушедших из жизни. Ямы в душе, образующиеся от потери близких, дорогих людей, не затягиваются, не заравниваются. Они остаются ноющими ранами на всю жизнь… Вновь наплывают воспоминания. Уехал я от отца из деревни Обутки в Москву парнишкой на 17 году от роду, и в памяти сохранились больше детские годы. С отъездом из деревни жизнь заполнилась многим и важным, но уже не связанным с отцом. Отец заполняет мое детство, и оно встает в памяти в эти часы последнего прощания…
–«–
Совсем еще маленьким я сижу верхом на ноге отца. А он, зажав в зубах концы нескольких черных лощеных, блестящих ниток, а вторые их концы, намотав на пальцы левой руки и сильно натянув нитки, тренькает на них правой рукой, как на струнах, одновременно высоко подбрасывает меня на ноге. Я изо всей силы уцепился ручонками за голенище сапога, чтобы не свалиться, и мне весело качаться и слушать, как звенят нитки. У отца зубы белые, белые. Усы над зубами золотистые, густые, немного загнутые концами вверх. Глаза у тяти светло-голубые, прищуренные, улыбаются мне, и нам обоим очень весело и очень хорошо. Руки, плечи, голова отца и весь он кажутся мне огромными, а нога, на которой я сижу, такая толстая и большая, что мои босые ножонки торчат над ней в разные стороны и на них, вперед-назад, вперед-назад болтаются, развеваясь, широкие ситцевые штанишки, то взлетая вверх, то почти касаясь черного половика с яркими, цветным гарусом вытканными, прямоугольными узорами…
–«–
Мы у старой бревенчатой пашенной избушки у озера Черепени. Весна. Ярко светит полуденное апрельское солнце. По голубому чистому небу тихо плывут редкие белые облака, и в мире, наполненном светом, теплом и тишиной, так хорошо, покойно и радостно! На сухой палевой прошлогодней, редкой, шуршащей траве, качающей под легким ветерком своими пустыми, без семян метелками, пасутся спутанные лошади, фыркающие от не смытой еще весенним дождем пыли, облетающей с травы. С телеги сняты и оттащены на межу паров бороны, хомуты и старенькое киргизское седло с вырезанной из березы на передней луке большой бабкой. Тятя достал из мешанинника лубяное, смоленое когда-то, но теперь обтертое, чистое лукошко, с широкой портяной лямкой. Насыпал в него из снятого с телеги мешка с пуд красноватой пшеницы и, нагнувшись, просунул голову в стареньком солдатском картузе под лямку лукошка. Поправил лямку на плече и с усилием распрямился, поддерживая лукошко обеими руками под донышко. Еще раз поправил лямку, которая глубоко врезалась в левое плечо, вдавив в него белесую выцветшую гимнастерку. Войдя на подсохшие пары, отец пошел вдоль межи от пашенной избушки к лесу и, плавно поворачиваясь, – левая нога вперед, полуповорот вправо, затем два шага вперед без поворота, потом правая нога вперед, полуповорот влево, – начал сеять.