Идёт себе Еська. Сапоги снял: для пыли дорожной, мол, и голые пятки хороши. На палку повесил вместе с котомкой, в которой хлеба краюха лежала. Палку – на плечо. Идёт, посвистывает.
Вдруг слышит: по имени его кто-то окликает. Огляделся – никого. Почудилось, видать. Только дальше двинуться хотел, снова-здорово:
– Есь, Есюшка!..
Глядит: обочь дороги яма. Заглянул, а там старушонка. Седенькая, вся в лохмотьях. Пальчиком корявым манит:
– Пособи, добрый молодец. Выручи старую, Еся.
– Погоди, баушка, а откель ты имя моё знаешь?
– Да мало ль чего я знаю! И об чём ты мыслишь-думаешь, ведаю.
– Об чём это?
– Ан вот выньми меня – скажу.
– Ан скажи сперва.
Слово за слово, не сдаётся Еська.
– Ладно, – бабка говорит. – Слушай, милок. Мыслишь ты об разном. А може, и об одном.
– Как так?
– А вот как. Ветерок давеча подул, ты чё подумал? «Будто Сирюша по волосам провела». Так ли?
– Так, слово в слово так.
– А как солнышко припекло, ты рази ж не вздохнул: «Не горячее ль дыхание Сирюшино почуялось?» Верно, аль нет?
– Верно!
– А давеча, водицы студёной с ручья отхлебнувши, не вспомнил ли ты об устах Сирюшиных? Вот и выходит – об разном, да об одном. Аль нет?
– Твоя правда. Ну, не тужи! Я мигом.
Сапоги с котомкой наземь скинул, а палку ей опустил. Она хвать, да палка напополам и переломилась.
– Эка я неловкая!
– Да что ты, бабусь, это палка трухлявая попалась.
Опоясок скинул, один конец на руку намотал, другой ей спускает. От её прикосновения пояс-то и лопнул. Бабка едва не в слёзы. А Еська:
– Не горюй, родимая. Он у меня старенький был, я всё одно с им расставаться думал.
Встал на карачки и руку вниз протянул. Дотянулся до старушки, а она – даром, что с пушинку весом, – как деранёт, он в яму-то и кувырк! Тут уж бабка вовсе загоревала: