- Сотник! Окружай гадов!
Со стен донеслась яростная
разноголосица, громкая и страшная, у иноков были хорошо
поставленные голоса:
- В бердыши их!
- Рубить без жалости!
- Окружай! Догоняй!
- Ату их, татей!
Иван только хмыкнул, слушая «концерт»
- импровизация вышла на диво убедительной. Теперь настало время
подводить промежуточные итоги случившегося, и делать выводы…
- «Но ежели царя именуют микадо,
то главного наместника, что от его имени правит – сегун. И
назначается он из двух родов, из которых цари были – Миновара и
Фудзимото, хотя раньше из трех. И разбита страна на княжества, и у
тех свои правители – дайме. Князья эти враждуют промеж собой, как
только сегун умрет, али убьют его, и один, что силой или интригами
отличен, возьмет власть сегуна на себя».
Архимандрит Троице-Сергиевской Лавры
читал вслух, «спотыкаясь» на незнакомых словах. Покачал головой и
тихо произнес:
- Страна сия чудная далеко, а все как
у нас, Авраамий.
- Я то же немало удивлялся – сильно
человеческое в нас, мало к богу прислушиваемся. То же и в закатных
странах творится – там католики с лютеранами сцепились, и вот сто
лет друг дружку смертным боем бьют без всякой жалости. А у нас что
сейчас твориться?!
Келарь огорченно вздохнул и засопел.
Архимандрит снова углубился в чтение листков, удивленно ахая. Да и
сам Авраамий был немало удивлен рассказам князя Старицкого, а чтобы
не забыть ничего важного, посадил за стеной «холодной кельи» двух
иноков, что повествование записывали слово в слово. А так она
именовалось потому, что печь в ней никогда не топилась, зато через
хитро выложенные отверстия все сказанное было хорошо слышно. А для
понятливости келарь порой останавливал князя, переспрашивал,
специально говоря чуть громче. А иноки записывали каждый свое, а
потом переписали все в общую грамотку, которая вышла очень большой,
на два десятка листов. И перечитав ее несколько раз, Авраамий еще
раз похвалил себя за то, что поступил и правильно, и разумно.
- Мыслю, будь он самозванец, то сразу
бы сказал, из каковых будет. А так сам толком не знал, какого рода,
- после долгого размышления отозвался Дионисий. – Да и не
рассказывал бы столь чудесных историй, тут запутаться можно в
словах непонятных, и нравы не опишешь, если не жил с этими
нехристями, что животы сами себе с легкостью вспарывают.