Перелистывая пожелтевшую страницу книги, Лука поймал себя на мысли, что за весь день еще ничего не съел, а только утолял голод сладким чаем.
На кухне он аккуратно нарезал тонкими ломтиками белый хлеб, масло, сыр и вскипятил чайник. За столом он принялся с жадностью поглощать бутерброды, запивая душистым кофе. Резкий звук поворотов ключа в дверном замке нарушил трапезу. Дверь распахнулась и в прихожую влетела тощая женщина, с короткими медно-рыжими волосами. Когда она переступала порог, у одного из пакетов оборвалась ручка. С шумом он грохнулся на пол, под выкрики отборной матерщины. Даже когда она говорила спокойно, ее дрожащий голос звучал на надрыве, словно она вот-вот заревет. Он резал и раздражал слух любого собеседника.
Движения ее тела были резки и суетливы, в них не проскальзывало и намека на женственность. Суетливость была неотъемлемой чертой ее характера, и она привносила ее всюду, где оказывалась.
При виде Луки выражение ее лица сделалось недовольным, и глаза навыкате осуждающе впилась в него. Она возвращалась с работы в шесть вечера, и обычно Лука за полчаса до ее прихода уходил из дома к друзьям.
Ему показалось, что в тот день она специально вернулась на час раньше, что бы застать его дома и разжечь очередной скандал. В скандалах она получала разрядку и подпитку необходимую ей для жизни и никогда не упускала случая устроить шумную ссору. Точно на автопилоте она искала конфликтов, цепляясь буквально ко всему.
Она была одной из множества вечно сварливых, всем недовольных и бранелюбивых женщин заеденных неудавшейся жизнью. Настоящая бочка с порохом готовая рвануть в любую секунду.
Его мать не всегда была такой. В молодости она вела себя тише Луки. Случай в детской поликлинике разом вычеркнул скромность из ее характера. Когда на ее глазах равнодушные и обнаглевшие от безнаказанности медсестры жестоко обращались с маленькими детьми, а все вокруг молчали. В тот момент внутри у нее что-то надломилось, и произошел срыв. Она привела их в оцепенение, набросившись в бешенстве с осуждающими криками. А когда заметила страх в их лицах, то усилила напор. Мысль, что ее боятся, доставила ей удовольствие. Одним из самых приятных воспоминаний ее молодости был их испуг и то, как они «поджали хвостики и засуетились».
После этого случая она сделала вывод, что люди – это тупые животные, которые ничего не поймут, если на них как следует не наорать. Орать стало ее привычкой, а с годами укоренившаяся привычка переросла в потребность.