Герен ушел, Филипп отправился к Агнессе. Через несколько часов он выезжал из Парижа со свитой, достойной короля. Но, остановившись в Венсене, он оставил там свою свиту; потом, набросив на плечи коричневый плащ, прошел через парк пешком в сопровождении одного пажа, которого оставил у ворот леса Сен-Манде с приказанием отворить ему ворота, когда он воротится, и зашагал по тропинке, которая, извиваясь в густой чаще, вела в самую глубину леса.
В половине лье от Венсенской башни находилась тогда старая гробница, которая, судя по еще украшавшей ее скульптуре, должна быть была воздвигнута в память какой-нибудь важной особы, но совершенно неизвестной в то время. Изгладившаяся надпись и разбитый мрамор казались трофеями, посвященными забвению.
В этом-то месте отшельник Бернар выстроил себе хижину, и когда Филипп пришел, то нашел старика сидящим на гробнице и погруженным в глубокую задумчивость. Отшельник был подвержен припадкам экстаза, во время которых он на многие часы терял связь с окружающим миром, и не любил, чтобы ему мешали в это время. Отчасти для того, чтобы избегнуть беспрестанных посещений, которым его подвергало соседство с Парижем, оставил он лес Сен-Манде ради Овернских гор, откуда воротился только по приказанию короля.
Филипп, часто посещавший старика и знавший его привычки, сел рядом с ним, не говоря ни слова, и стал ждать момента, чтобы начать разговор. Долго ждать не пришлось. Через минуту отшельник поднял голову и, узнав короля и не выказав никакого удивления, сказал:
– Вот вы и здесь, сын мой. Я думал о вас, смотря на эту гробницу. Знаете ли вы имя человека, покоящегося под этим камнем?
– Нет, не знаю, добрый отец, – ответил король.
– А между тем это был человек, знаменитый в свое время. Об этом говорит драгоценный мрамор. В свое время этот человек, должно быть, славился своими подвигами и имя его гремело по всей стране. То же самое будет и с вами, сын мой. Вы волнуетесь, чтобы оставить славное воспоминание в памяти людей, а ваша мелочность в сравнении с мелочностью ваших подданных, может быть, кажется вам величием. Пройдет несколько веков, и прохожий, ступая ногой по вашей могиле, не будет знать даже о вашем существовании.
– Увы, добрый отец, – сказал Филипп Август с горькой улыбкой, – никто лучше меня не познавал ничтожества славы, и не будущее тревожит меня, а настоящее. Оно слишком уныло, чтобы думать о чем-то еще.