– Ты безупречна, – вымолвил невольно Адам.
Тем временем, старики любовались танцами молодых.
– Васенька! – позвал Дмитрий Борисович проходившего мимо официанта, – принеси нам беленькой и нормальной закуски. Меня мутит от этой ирландской квашни.
Официант выпрямился по стойке «смирно», но вовремя опомнился.
– У Вас, Дмитрий Борисович кругом свои люди, – заметил сенатор. – Надеюсь, и на том свете найдутся.
– Вы все шутите, Айрат Тахирович, а я помирать пока не собираюсь.
Кружась по танцполу, Адам удивлялся, откуда у него взялась такая безупречная техника. Раньше он плохо танцевал, но теперь, обнимая и кружа Анну, он превосходил самого себя. Скорее всего, причина была в женщине. Анна прекрасно чувствовала партнера, и он отвечал ей взаимностью. Их сердца бились в один такт. Все угадывалось с первого порыва. То Анна была холодна и непреступна, то, словно взрываясь, шла навстречу, излучая всю свою страсть к партнеру. Алое платье развевалось, словно обрызгивая все вокруг горячей страстной кровью, обнажались стройные красивые ноги. Революционер вел эту, несомненно, красивую женщину по залу, невольно гордясь тем, что она с ним, чувствуя, как с восхищением смотрит на них публика. А Анна, смеясь, подчинялась его воле, его взгляду, точнее делала вид, что подчиняется, и это подкупало его, он чувствовал в ней равность и даже силу, поражался тем, как она легко угадывала и исполняла все, что он желал.
Официант принес графинчик водки и тарелку с солеными огурцами. Дмитрий Борисович пил один, сенатор отказался, сославшись на запрет врачей.
– Не думал, что революционеры умеют так танцевать! – заметил Дмитрий Борисович с нескрываемой завистью, наливая себе до краев.
– Ни что красивое им не чуждо…
– Я все хотел Вас спросить, – крякнул он, не закусывая, – Айрат Тахирович, зачем Вам этот цирк?
Сенатор ответил не сразу. Ему никогда не нравился этот Дмитрий Борисович, но общие темные дела заставляли его скрывать свое раздражение, притворяться партнером и даже другом. Пожалуй, это лицемерие отравляла его душу не менее, чем гибель единственного сына.
– Эна, моего дорого сына, я не смог спасти, а его, – и он указал в сторону революционера, – еще смогу.
Дмитрий Борисович знал о трагедии в семье Мидиевых, поэтому не стал продолжать эту тему. Своеволие сенатора, граничащее с потерей инстинкта самосохранения, особенно в последние дни раздражало бывшего чекиста.