Патологоанатом успел вскрыть грудину летуна и теперь копался в его внутренностях.
– Давай, хватай вот здесь за брыжейку>7. Отсечем лишнее, а потом впендюрим два круговых штифта в ребра.
Никита натянул латексные перчатки, надел защитные очки и взял зажимы. Хавецкий еще раз глубоко затянулся и отложил сигарету в баночку Петри, служившую ему пепельницей. Они принялись за работу.
– Слушай, Хавецкий, тебе билет не нужен? – решился спросить Никита.
– В live-cinema? – патологоанатом разогнулся и резко дернул головой. Раздался хруст шейных позвонков.
– Да нет, – Никита двумя пальцами оттянул нагрудный карман халата и показал билет.
Напарник брезгливо дернул губами.
– Пятьдесят, – выпалил он.
– Двести, – парировал Никита.
– Хе! – крякнул патологоанатом, – а тридцать не хочешь?
– Хавецкий, триста кредитов в автомате! Имей совесть.
– То ж в автомате, – возразил напарник. – Да и тридцать много.
– За тридцать я и сам сыграю, – проворчал гробовщик.
– Удачи, – Хавецкий раскурил потухшую сигарету. – Давай, тут еще молотьбы на пару часов, – он передал Никите зажимы. – Татарину предложи, – посоветовал он, имея в виду водителя катафалка. – Интересуется.
– Да ну его. Ненадежный он.
– Да, кривой штрих, согласен.
– Слушай, а он вообще татарин?
– Да откуда мне знать. Я в узкоглазых не разбираюсь. Откуда-то с востока к нам приштормило. У них же теперь земли своей нет, – Хавецкий скинул в ведро желудок и кусок кишечника трупа. – Так, ну че? Давай еще легкие разделаем, а там можно и штифтами заняться.
Они провозились до обеда. Потом Хавецкий заштопал тело и ушел, а Никита остался одевать и гримировать покойника.
Из-за чего парень покончил с собой, он не знал, но догадывался. Не понимал только, зачем было прыгать с верхотуры, когда в любом клиническом центре предлагались бесплатные услуги эвтаназии для всех желающих, достигших шестнадцати лет. Летуну же явно за двадцать.
Гробовщик просканировал баркод на руке трупа. Так и есть, Александр Астафьев, 24 года. Его ровесник.
Времена, когда самоубийство романтизировали давно прошли. В суициде не осталось ничего особенного или уникального, свойственного лишь немногим, и уж тем более ничего одухотворенного. Хотя ритуалов вокруг смерти прибавилось. Взять ту же эвтаназию. Самоубийство в современном обществе превратилось в рутину. Лишив человека основного биологического смысла жизни – свободного размножения и передачи наследственной информации, трудно было ожидать иного. Гедонизм прельщал немногих.