Я все время чувствовал его плечо, его дыхание, его заботу, и это придавало мне уверенности, которой так не хватало. А 13 марта 1993 года в нашем храме во время освящения придела преподобного Сергия Радонежского Святейший Патриарх рукоположил меня в иереи. Отец Феодор попросил, чтобы я не проходил практику в Елоховском соборе, а сразу был оставлен в Тушине, и на следующий день я уже служил литургию в своем родном и любимом храме.
И снова, как в период моего диаконства, отец Феодор был рядом. В храме вместе со мной было уже три священника, казалось, можно было бы настоятелю и отдохнуть, но батюшка приходил на мои службы, стоял в алтаре и все мне подсказывал. Он очень деликатно делал замечания на мои ошибки. Порой после службы он тихонечко перечислит огрехи так, что суть их запомнится навсегда, а чувства неловкости или обиды даже не появится. Сразу суть ошибки выявлялась, и в памяти навсегда закреплялось чинопоследование службы, правильный возглас и т. д. В такие минуты он вел себя не как настоятель с начинающим священником, а как с ровней. Мало этого, он сам иногда просил совета: «Как ты думаешь?.. Как ты считаешь?..» Было даже такое: батюшка просил меня делать ему замечания, если я вдруг замечу какую-либо его ошибку. Несколько раз я дерзнул обратить его внимание на определенные неточности, и как же он искренне благодарил меня за это! Вообще на приходе между священнослужителями были самые теплые и братские отношения, невзирая на то, что мы все такие разные. Он воспитывал нас доверием, потерять которое было самым страшным.
У него никогда не было никакого превозношения ни в алтаре, ни в храме, ни в обиходе. Мне доводилось несколько раз слышать от него в разговорах с прихожанами, что он «в храме не главный, а главный в храме – Господь».
Надо сказать, отец Феодор имел яркий дар сближаться с людьми, пробуждая в них все самое лучшее. Как отрадно было видеть, что от исповеди к исповеди, которые батюшка проводил, не считаясь со временем, порой до полуночи, просветлялись лица прихожан. Он был прост в общении и доступен. Со стороны он мог показаться очень строгим, но строг и необыкновенно требователен он был прежде всего к себе, а милостив и любвеобилен – к другим. Тем, кто знал его ближе, было известно, что на самом деле это не строгость, а огромная любовь. Такая милость изливалась на всех, с кем сводила его судьба!