– Отец, но ты?..
– Да, Вебер. Все смертны. И это самое интересное. Стоит поблефовать твоим заброшенным бессмертием, сын, начни, наконец, работать. Что с тобой происходит? Нельзя так цепляться за семью, нельзя, как бы это ни было дорог, иначе ты быстро всего этого лишишься.
– Я понимаю, отец.
– Гейнц не сможет сам себя настроить на нужный лад, ему нужно видеть, что рядом работаешь ты. Ты сможешь себя заставить, а на него артистическая атмосфера влияет расслабляюще. Он может ощутить себя богемой, напрочь забросить медитацию, сбиться на безмозглое концертирование – техники ему хватит, а вот его сердца – нет. Его сердце не вынесет фальши и пустоты.
– Ты же поговоришь с ним?
– Да, только с моим отъездом будет еще немало желающих с ним поговорить и загнать его в концертную кабалу, он начнет раздавать себя, не восполняя, и если ты его не удержишь, он надорвет сердце.
– Возьми его с собой.
– Я все сказал, ты понимаешь, что мощь, которой как музыкант он обладает не соотносима на данный момент ни с чьей другой. Вас всего двое останется здесь, вот и примерь генеральские погоны, за меня остаешься ты, а не Гейнц.
– Это не обидит его?
– Он об этом и знать не обязан, но ты должен знать, что ты за все здесь отвечаешь.
– Хорошо, отец.
– Я свяжу его немного преподаванием в Школе музыки, он тоже вернется к своему вопросу, будет читать Историю музыки и писать Путь Музыки, который и он забрасывает время от времени. Всем есть чем заняться.
– Я понял, отец.
– Сядь и еще раз просмотри свои картинки, до последнего атома в себе – все прочувствуй и пойми, и ты сумеешь что-то сделать.
– Отец, может, потом хотя бы женщинам уехать?
– Они нас не оставят, Вебер, в такой ситуации глупо расщеплять себя. Они останутся без защиты, потеряют опору, которую мы им собой обещали. И для нас это полезно, чтобы мы стояли на смерть. Какое-то время ты так будешь любить свою семью, Рудольф, так тоже нужно уметь ее любить.
– Отец, я не думал, что счастье настолько лишает сил.
– Не сил, а памяти о том, что все может быть и не так. Если ты разомлел, отпустил канат, если ты в сладкой неге разжал руки, ты все отпустил. Ты держишь лавину, а ты позабыл о ней, ты готов улечься на сверкающей траве твоего счастья, предаться любви, но отпущенной лавиной тебя и раздавит, и не только тебя.