Вебера заставляют встать, куда-то повели, сняли наручники, Клеменс и Гаусгоффер сажают его в машину.
– Ну, ты герой, Вебер. Ладно еще, этот молокосос оказался нормальным парнем. К жене что ли приревновал? – говорил Гаусгоффер. – Ты и не служишь у меня, а никакого покоя. Все, дорогой, ты и тут отыгрался. Куда его везти, Клеменс? Он не в себе.
– Домой к нему, я у него посижу, посторожу, пока не опомнится. У него дома интересная аптека, давно хочу еще раз взглянуть. Поможете мне его уколоть, а то я с ним не справлюсь – и мне надает, зря наручники сняли.
– Меня отпустили?
– Отпустили, отпустили. Придется тебя опять в Академию забирать, а то за тобой не уследишь. Повезли его к нам, Клеменс, свяжем его, пока не остынет, и в подвале ему хороший карцер организуем, – Гаусгоффер пытался шутить.
– Как вы узнали?
– Агнес позвонила, ей я не могу отказать, да и Аланд просил – если что… Кто ты такой, Вебер, объясни, что мне за дело до тебя? А я ведь тебя на поруки взял.
– Агнес там не было, – мысль Вебера отставала от речей Гаусгоффера
– Думаю, скоро появится, и я ей помогу тебя взгреть. К кровати привяжу, Отелло чертов, и ремнем, пока ревность не выбью. Ишь какой! Ты ж ему мозги едва не выбил, ты не видел, что там бить нечего? Офицер Аланда бьет какого-то музыкантишку. Вебер, ты на себя посмотри, как ты мог подумать, что твоя жена тебя променяет на этого зародыша?
– Не говорите со мной.
– Это ты помалкивай, ты пока до генерала не дослужился и даже права совещательного голоса не имеешь, не то, что мне указания раздавать.
– Как сердце, Вебер? – спросил Клеменс.
Вебер странно взглянул на него – словно у него еще было сердце. Вебер отвернулся, прикрыл глаза. Абеля не было – черная точка удалялась на горизонте. Если Клеменс что-то уколет, то уйти может и не получиться. Нужно как-то собраться, больше ничего не остается.
«Это папа. Это мой папа». Алькин лепет. Ненужные картины его прежнего счастья. Ощущение невесомого прикосновения ее волос к его щеке. Это все, что от него осталось. За это он дал бы не только зародышу Венцелю, дал бы всему миру, если бы мир попытался их отнять. Сам все выбил у себя из рук. Абель не понял его или понял? Он пришел и ушел. Он оглядывался, улыбался.
– Остановите машину! Давайте его на землю!..У него замерло сердце.
Его тело как безвольную тряпку расстелили прямо на обочине шоссе, тормошили, били в грудь. Он все видел со стороны, это жалкое тело больше ему не нужно. Он проведает сына, он виноват перед ним, в чем – не может понять. Он делал все, что он мог, он так их любил, и все вышло опять плохо. Если бы он мог, не оглядываясь, уйти, если бы ему не нужно было видеть и чувствовать сына, не нужен был его лепет, не нужна была больше его самого любовь, ушел бы и не оглянулся. А он все оборачивается, его зовут, и он тянется к голосам, потому что там он все оставил, там свет, а тут холод и тьма. Нет никакого Абеля, все это сны. Ему не нужно туда, нужно вернуться, потому что он видит, что его сын не спит, а карабкается в кресло, чтобы занять излюбленную позу у окна. Он ждет, он не знает, что Вебер преступник, дурак, сумасшедший, что он все потерял. Надо вернуться – что бы там ни было. Пусть его никто на земле не простит, но пока сын его мал, он, как Вебер, умеет любить без прощения.