Сил нет, ясно, что он и сотой части пути не пройдет, тело опадет, а он двинется дальше, продолжит свой путь и все-таки к сыну придет. Его любовь никуда не делась, меньше не стала, он все равно понимает, что он по-настоящему счастлив. То, что он потерял, живет в нем, его нет, но то, что в нем было, осталось. Тело может распасться, а любовь – никогда.
Вебер открыл встроенный в стену шкаф – там только шинель, она тяжелая, еле натянул на себя, тогда уж придется натягивать и сапоги, давно уже не «скороходы», а кажется, что они тяжелее, чем были в разгар его «скороходных» тренировок.
Надо направить себя вверх, будто берешь себя за волосы, как барон Мюнхгаузен, над собою повиснуть – тогда сделаешь шаг и все отмеренные тебе шаги. Заперта ли дверь? Нажал до упора ручку вниз – открыто. Сразу пахнуло настоящим холодом, запах – мороза. Вышел на улицу, зачерпнул снег. Тот же плац, те же корпуса, все, как было.
В кузнице Гейнца высоко стучал молоточек о наковальню, затих.
Сумерки. То ли светает, то ли темнеет, на небе ни просвета, затянуто – как замуровано, сплошными серыми облаками.
Дверь кузницы распахнулась, появился Гейнц – Вебера увидел, на лице улыбка, руки распахнул, побежал, обнял осторожно.
– Ну, наконец-то! Я думал ты лет на триста ушел в спячку! Что ты от меня отворачиваешься? Дай обниму, что осталось… Пойдем, сначала чаю выпьем, успеешь навоеваться! Можешь не упираться, а то под мышкой унесу…
Гейнц есть Гейнц, его голос всегда возвращает к жизни.
– Почему снег?
– Потому что январь.
– Почему январь? Было лето…
– Потому что полгода, фенрих. Я уже привыкать начал. Дышишь иногда – и слава Богу, больше уже никто не просит.
– Почему я живой?
– Тебя бы расспросить, я не специалист. Специалисты в отъезде, сам понимаешь. Ко мне пошли, Вебер, домой я тебя пока не пущу, страшный ты.
– Агнес тоже уехала?
– Нет, мы с ней тебя и пеленали. Венцель твой здесь по соседству с тобой тоже Богу душу отдавал, с ним обошлось, и с тобой, думаю, обойдется, давай дальше без героизма.
Он посадил Вебера поближе к огню, снял с горна ковш, заменявший ему чайник, всыпал заварки, прикрыл.
– Вебер, там не было ничего. Венцель, может, и дурак, но ты не умнее. Твоя жена тут была не причем. Твой сын очень болел, так нельзя, мне прямо дохлому тебе хотелось по роже дать, пока Альберт валялся в жару три недели. Ты умирал – и он умирал. Ты думаешь, только ты к нему привязан, он к тебе тоже привязан намертво. Каково было Ане – я молчу, и за что ты всем это устроил? Она тебя любит, пока ты так занят, мы все старались ее отвлечь. А что было в твоей голове? На сына сходи посмотри, вот уж кто в мальчика Кая превратился, смотреть не могу – «папа, папа». А что ему вместо папы предъявишь? С твоим щенком – даже на горшок. В себя приходи – и пойдешь домой, хватит уже. Агнес ни на что не похожа, в госпиталь устроилась, потому что тебя надо чем-то выхаживать. Как тебя кормили – я и смотреть не пытался, она все одна. Аню не пускала, потому что это нельзя было видеть. Попробуй немного поесть, сыр и хлеб, я гостей не ждал. Удивился, что Агнес с утра трубки убрала, она время от времени их меняла – думал, что за новыми поехала, она-то знает, что ты воскрес, это я ничего не чувствую и не понимаю. Сейчас, чай чуть остынет…