После этого сдаюсь окончательно и не
сопротивляюсь, когда мужчина обходит меня и тянет за цепь,
заставляя идти вперед.
Горецкий подводит меня к столу, а
затем толкает, распластывая грудью на широкой дубовой столешнице.
Рывком разводит ноги в стороны. Дергает кружевную ткань белья, и
ошметки трусиков летят на пол. Звук расстёгивающейся ширинки
металлическим росчерком проходит по мозгам, заставляя взбрыкнуть
еще раз.
— Не надо, умоляю, — выстанываю я
последнюю просьбу, уже зная, что пощады не будет. Как и
справедливости мне не светит.
— Кончай ныть, — раздается тяжелый
рык, и на моя ягодицу обрушивается удар ладони. Затем второй,
третий. Кожа начинает гореть огнем, а душа рваться на части. Шлепки
тяжелой ладони приносят боль, но она даже рядом не стоит с болью
душевной. Кусаю губу до крови, чтобы сдержать крики.
И я почти уже сдаюсь, когда шлепки
прекращаются. Бессильно обмякаю и пытаюсь перевести дух,
подготовиться к тому, что последует дальше, но передышка длится
недолго. Едва успеваю выдохнуть, как вскрикиваю от неожиданного и
грубого вторжения в почти сухое лоно.
— Ебать какая ты узкая, — стонет
Горецкий, проталкивая в меня свой член до упора. Замирает на
секунду, давая мне привыкнуть к нему.
И только это удерживает меня на грани
сознания. Промежность горит, внутри словно торчит раскаленный
штырь, распирающий стенки до предела.
— Ааа, — тихо всхлипываю, когда
здоровенный поршень начинает совершать поступательные движения. —
Не так глубоко, пожалуйста. Не могу…
— А что ты хотела, Юлечка? —
издевательски цедит мужчина и дергает меня за цепочку ошейника,
заставляя оторваться от стола. — Сама знала, на что шла. Думала
получить бабки за красивые глаза? Или за приятную беседу? Так не
прокатит. Бесплатный сыр бывает только в мышеловке.
— Да ничего я не знала, — выдавила
между судорожными всхлипами и глубокими толчками, от которых
сотрясалось все тело. — Я не подписывала эти документы.
— Хватит уже врать, — мужчина резко
усиливает фрикции, а я начинаю постанывать от боли. Внутри саднит,
шея натерта ошейником, ноги подкашиваются. По щекам медленно
катятся слезы, обжигая кожу, почти вспарывая ее. Их настолько
много, что я буквально захлебываюсь.
В этот момент внезапно что-то
меняется. Горецкий останавливается, замирает во мне. Дышит тяжело,
надсадно. Ни с того ни с сего проводит рукой по моей щеке, вытирает
слезы.