Кулак сжался.
И разжался.
И Бекшеев, стараясь двигаться тихо настолько, насколько
возможно, прошел дальше. В тамбуре было пусто, а через откинутое
окно проникал свежий воздух. Он пах тем же раскаленным железом,
дымом и еще самую малость – распаренным за день сосновым лесом.
Бекшеев просто стоял и дышал, чувствуя, как отпускает.
Головная боль.
Страхи.
И все-то, что в душу нанесло…
…но головы, как бы парадоксально ни звучало, не шли из головы.
Тел ведь не нашли. Следовательно, кто бы ни убивал, он знал, как
избавиться от трупа. А это не так-то просто. Впрочем, там ведь,
судя по карте, леса кругом… и болота есть, и озера, и болотные
озера, которые почти врата в бездну.
Это не город, где покойника поди-ка пристрой. Вот и пристроил
ведь.
Но что мешало избавиться и от голов?
Ничего.
Тем паче, если хотя бы часть списка из того письма действительно
жертвы, то прежде убийца и избавлялся от тел целиком.
Следовательно, выставлены головы были нарочно. Во устрашение? Нет…
иное… будто приглашение?
Своеобразное.
Или даже вызов?
В ушах зашелестел голос Сапрыгина. Тихий бледный человечек,
кладбищенский сторож, который жил тут же, при кладбище. И на
кладбище высматривал жертв.
- …пойми, это сильнее меня, - он раскаивался и вполне искренне
плакал на допросе, и каялся, каялся, то начиная неистово
креститься, то спохватываясь, что к таким, как он, небеса не
проявят милосердия. – Оно внутри сидит. То молчит, молчит…
долгехонько молчать может. Будто засыпает. Забаюкивает его
смертушка.
Сапрыгин выбирал всегда молоденьких хрупких блондиночек.
Вторая странность. Пусть пока информации по таким убийцам
собрано и немного, но все, с кем доводилось сталкиваться Бекшееву,
предпочитали жертв слабых.
Женщин.
Детей.
Подростков на худой конец. Или стариков. Тех, с кем легко было
справиться. А тут…
- …но проснется и давай душу мучить. Сперва даже думаешь, что уж
на этот раз справишься, ан нет… день за днем, день за днем… и оно
все сильней да сильней. И в голове уже одна мыслишечка остается –
как бы унять, убаюкать вовнове.
Он был худым, изможденным даже, будто собственное безумие, раз
за разом толкавшее Сапрыгина на убийство, высасывало соки и из
него.
- И всякий раз уже после, как оно очухаешься, поймешь, чего
утворил, так прямо выть охота… а оно, там, внутрях, унимается.
Засыпает. И всяк раз божишься, что теперь уже насовсем.