– Яша, что-нибудь осталось?
– Ни капли, Владимир Ильич. И Морозов велел швейцару не давать больше.
– Следовало ожидать. Я всегда утверждал, что с этим
буржуйским выкормышем, будем откровенны, с этим архиподонком нам не по пути.
– Не скажите, Владимир Ильич. Пригодится еще. Ай, и перекосило же вас, однако.
– Да и ты, дружочек, хорош, стряхни икорку-то с бороды.
Поддерживая друг друга, они переступили через спящего Кобу, чтобы посмотреться в большое настенное зеркало в бронзовом орнаменте напротив окна. Отразились. Якова Михайловича снова неудержимо потянуло блевать. После хамской выходки Дзержинского сдерживаться не имело смысла: мало того, что под столом нагадил, так он еще и Льва Николаевича Толстого, как зеркало русской революции, к стене пригвоздил – наркоман, садист, туберкулезник хренов.
Ленин любил и ненавидел. Любил он читать (больше – писать), гимнастику, кататься на велосипеде, залепить кому-нибудь снежком в ухо, нечеловеческую музыку, учение Маркса-Энгельса перевирать, Надежду Константиновну, Инессу Арманд, любимца партии Бухарина, пить пиво с ветчиной в Швейцарии, а став вождем – рассылать депеши с категорическими требованиями расстрелять, сгноить, реквизировать, выслать с неизменным коммунистическим приветом. Ничуть не меньше любил Владимир Ильич ненавидеть. И ведь было кого: помещиков, капиталистов, религию и служителей культа, профессуру, поэтов, писателей, проституток, царскую семью, жандармов (по старой памяти), саботажников, театры, белогвардейцев и многое другое.
Соберет иной раз на прогулке в Горках Ленин букет полевых ромашек для Крупской, идет домой и гадает: любит – не любит. Выглядело это так. Оторвет лепесток – Энгельс. Оторвет другой – левый эсер. Оторвет третий – Инесса. Четвертый – духовенство. Коммунизм – АНТАНТА. Субботник – саботаж. Партия – меньшевики… Так что Надежде Константиновне доставался лысый веник. Если последним лепестком оказывался Маркс или, на худой конец, Бухарин, Ильич пребывал в прекрасном расположении духа, шутил с домочадцами, громко смеялся, пил со всеми вместе чай вприкуску и играл в лото. Но чаще последним на землю падал Колчак или, не дай Бог, Деникин. Тогда Ленин запирался на ключ в своем кабинете, и всю ночь оттуда доносился скрип пера, скорее – скрежет, заглушаемый время от времени неразборчивыми возгласами. Перо не просто скрипело, а выдавало директивы, требовавшие незамедлительной расправы не над призраками, а вполне конкретными лицами. Посвященный в ночные бдения вождя психиатр мог бы констатировать бурное помешательство, выражающееся в наличии плодов больного воображения, перетекающих в маниакальные амбиции. Но это стоило бы психиатру жизни. Кроме того его никто и не посвящал. В «Моей маленькой лениниане» Венедикт Ерофеев цитирует дедушку Ленина.