Спустя каких-то три недели моя нога была уже полуживая. Я мог встать на неё, пройти несколько десятков метров, вновь упасть на стул. Чтобы не рухнуть прямо посреди грязной улицы, где по утрам уже начинало подмораживать, я ходил из одного конца дома в другой: поднимался по лестнице на чердак, спускался, выходил в коридор, затем в кухню, приземлялся на диванчик в не самой обустроенной гостиной и снова начинал свою экспедицию. Это мне сказали делать врачи, чтобы разрабатывать ногу. Вытащив пулю из икры, они еле-еле успели остановить заражение, постоянно кололи какие-то жгучие уколы и заставляли лежать на кровати сутками напролёт. В те дни Клаус и Лили приходили ко мне, приносили еду, затем мы с Клаусом играли в карты, а Лили начинала протирать пыль со всех полок, шкафов, столов. Стоило ей распахнуть окно, как муж тут же говорил громогласно:
– Закрой окно, Лили! Дует же!
– Надо проветрить. Сиди.
– А, чёрт с тобой, – говорил он громко, а шёпотом добавлял что-нибудь едкое. – Вот же скотиной она бывает порой. Греха не оберёшься.
– Она всего лишь проветривает дом. По-моему от свежего воздуха даже легче, – парировал я. – Не понимаю, что ты так кипятишься.
– Вот проживи с женщиной семнадцать лет, тогда поймёшь, о чём я.
– Ты её ненавидишь?
– Да куда уж мне ненавидеть… – замялся Клаус и бросил карту на стул перед кроватью, где я полулежал, – люблю, конечно, дурочку эту.
– Я всё слышу, Клаус! – кричала Лили с кухни, шумя водой из-под крана. – И я тебя!
– Слышишь? – улыбнулся он. – Любовь, чёрт бы её побрал.
Когда они уходили, в доме вновь растворялась тишина. Она густела с каждым часом, и чем больше эти двое были у меня дома, тем больше я понимал, что скоро не смогу жить без них. Этот дом такой большой, а я такой маленький. Я жил в нём осознанием того, что это не мой дом. Такое случается с каждым, когда сердцу нестерпимо хочется перемен. А пойти-то бывает и некуда, и некогда, и не за чем. Просто хочется.
Однажды я заблудился в собственном доме. Бродил по темным коридорам, обгладываемый тяготеющим с каждой минутой чувством незримого, но прочно осязаемого одиночества. Рассматривал пыльные фотографии, на которых улыбался, на которых был «счастлив». Счастье было лишь мнимой субстанцией, но в те моменты это было неважно – тогда меня заботило лишь то, чтобы всё это никогда не кончалось. И вот, я стою и смотрю на пожелтевшие фотокарточки и думаю: «Как же так получилось?» – а ничего в голову не приходит. И, наверное, уже не придёт.