Четверо в машине, не предвидя такого гнусного оборота, растерявшись, принялись кричать и высовывать руки из машины, призывая безумца хранить спокойствие. (Уехать, – тут же пояснил ценный свидетель, – мы не решились. Ведь тут неподалёку деревня, и мы опасались, как бы осатаневший бедняга не натворил каких-нибудь непоправимых дел.) Один из четверых даже, рискуя быть застреленным на месте, ловко выпрыгнул из машины и пошёл к несчастному обладателю винтовки, которую тот продолжал держать нацеленной. (Но уже не на меня, – поспешил пояснить семейственный этот человек, – а на того, кто двигался по лугу, продолжая призывы образумиться и не волноваться.)
Потом, вспоминал, содрогнувшись, свидетель, что-то так быстро сделалось, что упомнить всё в необходимом порядке затруднительно. Человек с винтовкою прыгнул и, настигнув побежавшего в естественном порыве самосохранения гражданина, повалил его, винтовка как-то так заметалась и выстрелила, вероятно, ибо заросший и незадачливый негодяй упал, поражённый. (-Так-то вот, – закончил свидетель. – Кто с мечом придёт…)
Следователь поблагодарил свидетеля и опросил двух оставшихся. Сличив их рассказы, он с лёгкостью установил, что они сходятся без малейшей помехи. Заканчивались все три рассказа одинаково – как по слабости человеческой, они испугались, что на них подумают, будто они убили бродягу и, отнеся его под сосну, похоронили там, винтовку же выбросили в речку.
Ну, вот винтовка. Ну, хорошо. На руках, стало быть, следователя скопились три безупречных рассказа, а трое граждан запоговаривали о том, что существует и Закон о Клевете. Для чего, позвольте спросить, он существует? (Имена их, если помните, пропечатали во всех газетах.) А тут ещё заграницу по срочнейшему делу отъехал четвёртый высунувшийся гражданин, который, кстати, никаких рассказов никому не предоставил. И уехал, поди-ка, так случилось, что о те поры, когда следователь решил всё-таки ещё раз деликатно его расспросить, не припомнил ли он чего в этом деле со стрельбою.
Едва он отъехал, как вновь совершились непостижимые, неподвластные обычной пошловатой логике жизни, дела. Явился, вообразите, к нашему уже привыкшему к чудесам следователю один из свидетелей (не тот, что назвался отцом семейства, а другой) и, весь дрожа, негодуя и даже, как померещилось следователю, приплакивая, заявил, что он намерен понести наказание и строжайшее наказание, но – как подчеркнул он – за свою вину. А за чужие провинности он наказания нести не намерен. Изумлённый следователь оживлённо потребовал пояснений и получил их, но не тотчас, а после того, как свидетель ещё раз повторил, что желает отвечать лишь за себя, а до других ему и дела вовсе никакого нету.