Кстати, а о чем это я задумался настолько глубоко, что сам чуть было не начал переходить на красный?.. Ах, да! Мельников. Меня как раз осенило.
Пятнадцать лет назад я… Хотя, стоп! На самом-то деле – не совсем я; вернее сказать, не тот я, который сейчас разговаривает с вами, идентифицируя себя этим местоимением, а совсем другой я, тогдашний. Я-подросток, назовем меня-его так. Так вот, этот самый я-подросток твердо верил в то, что мир населяют две категории людей: свои и враги. То есть, вообще-то, имелись еще и посторонние – но как бы по ту сторону нашего мира, в ином измерении (невзирая на то, что они составляли большинство населения планеты, ходили с нами по одним и тем же улицам, а некоторые так и вовсе проживали с нами в одних квартирах, одевали нас, обували и кормили). Все свои любили меня, – разумеется, взаимно, – и вместе со мной мечтали, чтобы поскорее сдохли все враги; а все враги терпеть не могли меня и всех, кого я считал своими. Все-то все, да за одним исключением: Мельников по всем признакам относился к своим, и питал глубочайшее отвращение ко всем врагам… но и ко мне тоже! И таким образом проделывал логическую дыру в моей стройной концепции мироустройства. А я в ту пору сильно не любил, когда кто-либо покушался на мои стройные концепции.
Нет, ну подумать только: оказывается, я ненавидел его за то, что он ненавидел меня! А он-то меня за что? Наверняка не за то же самое… О, смогу ли я когда-нибудь чувствовать себя уверенно в стихии человеческих переживаний?!
Ну ладно, а с чего это я вдруг вообще вспомнил о Мельникове? Должно быть, сработала какая-то ассоциативная реакция: на событие, визуальный образ, звук… Возможно даже, на запах.
Хотя нет, точно не на запах.
Дело вовсе не в том, что у меня слабое обоняние – хотя оно и в самом деле значительно слабее нормы. Нет, просто Мельников у меня не ассоциируется ни с каким запахом. Хотя, по идее, должен бы. Например, с вонью давно немытого тела. Он ведь выглядел, вел себя и вообще жил, – по крайней мере, на публике, – как нечто вроде панка. Эдакая ходячая пощечина общественной морали, общественному вкусу, всякому общественному достоинству и достоянию – словом, всему общественному, кроме туалета. Общественному туалету он посвятил песню – лирическую, печальную и в своем роде весьма изящную балладу. Тем не менее, Мельников, сколь бы отталкивающее впечатление не производил его внешний вид, неизменно источал лишь аромат дорогого парфюма – настолько легкий, что я о нем скорее догадывался, чем ощущал его, и утонченный до полного отсутствия индивидуальности – так что запомнить его я не смог бы, даже если бы постарался.