Сырцов скосил на нее взгляд и недовольно буркнул:
– У, дура! – Туда же, в барышни норовит! – и прибавил снова со смаком – Дура!
Улыбка на лице девки разом потухла и сменилась презрительной гримаской.
– Ну, уж и не дурей некоторых! Я, чай, и не в таких домах-то работала. И баринов настоящих повидала, да уж!
– Маланья! – сурово поднял бровь генерал. – Выпорю!
– А и выпорите, все при своем останусь. Вот! А то и уйтить могу. Меня давеча к Григорьевым звали. У их-то барин молодой… Что как и вправду уйду? Кто вам будет чай-то подавать? Кто, а?
Она остановилась перед ним в позе гладиатора-победителя на арене римского цирка.
– Ладно, уймись! – уже более дружелюбно произнес Сырцов, махнув на нее рукой, – Сходи-ка лучше, побуди барыню. Пора уж.
Он прикрыл глаза, стараясь погасить набиравшее силу раздражение. Причины на то были немаловажные: день предстоял суетной!
Который уже год, с той самой поры, как вышел Сидор Терентьевич в отставку, в конце лета он, вместе со своей благоверной, после нудных, муторных и, казалось, нескончаемых сборов отправлялся в дальние края – гостевать к дочери в Петербург.
Дочь их, Полина, жила безбедно и бездетно замужем за юристом, который был довольно еще молод, но – моден, имел уже собственный выезд и дом на Васильевском, выписывал газеты аж из Парижа и снимал ложу в театре.
Не любил Сидор Терентьевич своего зятя. Дочь, впрочем, тоже. Тяготился и столичным гамом, и тоскливо-мучительными для него семейными вечерами с непременным Винтом и бестолковыми разговорами. И особенно поездками в театр. Посетив там неоднократно буфет, он дремал, аплодировал невпопад, сердился то и дело и, не дождавшись времени, собирался уезжать, с затаенной и несбыточной надеждой, что спутники его останутся. Но они каждый раз послушно следовали за ним. Досадуя на то, Сидор Терентьевич брюзжал всю дорогу и уже дома, потребовав коньяку, пыхтел своей трубкой и, злорадствуя, изводил домочадцев мелочными придирками.
Случалось, впрочем, что бритое чело генерала вдруг неожиданно прояснялось. Он начинал говорить медленно и раздумчиво, отвечал спокойно, с непривычной щедростью одаривал целковыми прислугу, а в глазах его сквозило выражение несколько даже мечтательное. Это все настолько не соответствовало его обычному сурово-солидному облику, что тревожило домашних, а лакей Прохор, старый вояка, иной раз прямо-таки столбенел и долго, бывало, глядел генералу вослед, раскрыв рот и качая значительно головой.