Лука мучился от голода. Уже неделя, как он пытался есть человеческую еду, но результат был неизменен. Его рвало, голод не спадал, и ему приходилось иссушать что-либо живое: мутанта, растение, населяющих почву микроорганизмов – все равно. Это случалось непроизвольно, когда он в какой-то момент переставал следить за собственным поведением. Тогда мучимый голодом организм действовал автоматически, и под ним расцветало черное пятно, уходящее глубоко в землю, уничтожающее все живое, что находилось в этой толще. Он пробовал есть человеческую еду, консервы, старый хлеб, водку, шоколад, которые в избытке валялись в тех местах, откуда они ранее забирали сталкеров, но его мутировавший организм не мог принять хоть что-либо из этого, поскольку его рвало даже от воды, если он пил ее больше чем одну пригоршни. Теперь он, лежа в поле недалеко от ухающих аномалий, в ночи под открытым небом Зоны, пытался успокоиться и уснуть, заставляя себя ощущать холод, ветер и дождь, стараясь вспомнить, как это – быть человеком. Со сном получалось крайне плохо, но в разы лучше, чем с другими человеческими аспектами. Он мог лежать, закрыв глаза, мог уноситься мыслями в прошлое, и, если он мог увидеть что-то светлое из далекого прошлого, пусть даже неясными отрывками, он считал это сном. Это было восхитительно настолько, что он вздрагивал при виде светлых лиц из прошлого, чьих имен не помнил. Но чаще было наоборот. Забвение приносило ему картины подземелий, в которых он блуждал десятки лет, темноту, холодный блеск артефактов, шипение аномалий, жгущий и разрушающий его суть голод и одиночество. Одиночество, безотрывно следящее за ним слепыми глазами стен, ощупывающее его прозрачными лапами аномалий, слушающее мертвыми тропами коридоров и черепами людей. И тогда он тоже вздрагивал и касался прямоугольника бумаги, ведущего его прочь от безумия и тьмы. Заветная фотография была бережно укутана в пластик и была его иконой. Он по-прежнему не мог смотреть на нее долго, боясь сломать себя отчаянием и болью о потерянном, боясь зайтись звериным воем и потерять рассудок, боясь, что его ребенок с фотографии вдруг увидит его, Луку Псараса, в этом жутком и демоническом обличье и… и испугается, заплачет, убежит и никогда уже не вернется к нему, даже в этих редких ярких и теплых воспоминаниях, от которых у него выступала слеза и которые он называл снами.