Когда все закончилось, я произнес:
– Оденься.
И пока она приводила себя в порядок, я не отрывал взгляда от семафора. Того самого семафора, покосившегося, с выбитыми сигнальными стеклами, с нацарапанными на нем ругательствами, с нарисованным сердцем. Повернулся я к ней как-то очень нерешительно.
– Ну, с тобой все в порядке? – спросил я.
– Ты порвал мне платье, – ответила Йоне и заплакала навзрыд.
– Идем домой. Ты держись рядом. Я тебя не трону, – проговорил я, уставясь в землю. Мы вместе вернулись в город. Понемногу она перестала плакать, слышалось только равномерное шмыганье носом. У веранды мы остановились.
– Не сердись, – попросил я. Потом тихо прибавил: Ты могла бы подождать?
– Чего? – поинтересовалась Йоне. И мне полегчало от этого вопроса.
– Я очень люблю тебя, Йоне. Понимаешь, я погорячился, когда-нибудь позже все тебе объясню. Ты могла бы подождать, пока я устроюсь, подьтттту себе место? Больше я так не буду. Обещаю.
Дрожащей рукой я дотронулся до руки Йоне, и она не отняла ее.
– Я женюсь на тебе, Йоне. Хорошо?
– Хорошо, – отозвалась она. И поцеловала меня в щеку.
– Иди спать. Завтра встретимся у озера. Договорились?
– Договорились.
И я ушел домой. Больше я уже не видел, не чувствовал и не слышал убаюкивающей ночи.
Конечно, любовь наша продолжалась. Три года. Мы встречались в сосняке, здесь, в Аукштойи Панямуне, в орешниках Еси, в моей комнате, у моего друга. И когда я начал обманывать Йоне, то все еще верил: в один прекрасный день мы поженимся.
Маленький городок. Серое озеро в котловине. Осушаемые болота, где по-прежнему бродили аисты, покрикивали чибисы, и порой слышались стенания утопленников, этих загубленных душ. Старый, разбитый, осклизлый тротуар. Трогательные в своей беспомощности маски. Духовой оркестр пожарного общества играл танго «Пантера» в темпе похоронного марша. Веранда в доме нотариуса. Семафор. Моя юность – прорвавшаяся стихотворением про повешенных и первой любовью.
Они втроем сидят в раздевалке на скамье и курят. Joe, Stanley, Гаршва.
– На следующей неделе отправляюсь в Филадельфию, – замечает баритон Joe.
– Зачем? Небось, девочка? – осведомляется Stanley. От него слегка попахивает. Он глотнул Whiskey. Stanley седой, хотя ему всего двадцать семь. У него дрожат руки, красный нос выдает наклонности его дедушки – обанкротившегося шляхтича из-под Мозыря. Он прямой и какой-то плоский. Stanley знает по-польски лишь несколько слов: DziQkujQ, ja kocham, idz srac