Надо сказать, что такие Зинкины представления с искрой и
фейверком, производили на «важняка» впечатление не значительное —
не такого он и насмотрелся и наслушался, в этом вот кабинете, за
годы своей службы на страже безопасности Родины. Он только смотрел
в глаза Зинке долго и пристально, прекращая допрос, да и кнопочку
после жал, вызывая конвой. Убирал в папочку неподписанные протоколы
да и отправлял арестованную обратно в камеру.
Зинка, на пятой неделе пребывания в Лефортово, уже
качаемая тюремными сквозняками на все четыре стороны, не то чтобы
сидеть перед следователем на привинченном к полу табурете, но и
лежать, не шевелясь на шконке, не могла без мучений. Стало Зинку
ломать и кумарить на отходняках лютых не шуточно, жёстко, совсем не
по-детски. Вот тогда-то вежливый следователь и положил перед ней на
стол одноразовый шприц с морфием — всего-то полкубика — воробышку
раскумариться, да и только. Зинка-Зингер запела про всё, что хотел
узнать вежливый следователь. И — о чудо! Её выпустили на волю под
сотрудничество.
Сегодня старший лейтенант Дроздова шла на конспиративную
встречу со свежезавербованным осведомителем. Встреча была назначена
в пивном баре «Ладья», на углу Столешникова и Большой
Дмитровки.
В народе это место называлось «Яма», по двум причинам: бар
на самом деле находился в подвальном помещении; второй причиной
была та, что бар ещё с незапамятных времён, по какому-то
мистическому распоряжению Народного Комиссариата Пищевой
Промышленности, за подписью товарища Микояна, если таковое и было —
не выполнял общего для всех правила — не торговать алкогольными
напитками до одиннадцати часов утра. Бар открывался на час раньше
всех.
Сюда к десяти утра стекалась полубогемная публика столицы,
страдающая хроническим алкоголизмом. Такая публика, которой, в силу
высокого о себе самомнения, было не по статусу отовариться чекушкой
водяры у какой-нибудь тёти Клавы из соседнего подъезда, торгующей
водкой двадцать четыре часа и навынос и в разлив по стакану. Да и
водка с утра — для них это слишком — приличные же люди.
Полубогемная публика столицы, склонная к рефлексии прозвала это
место «Яма», иронизируя над степенью своего же глубокого морального
и физического падения.
У них было ещё одно основание бывать здесь по утрам.
Щемящее иррациональное чувство вины за свою никчёмную жизнь,
приходящее вместе с похмельем, не так сильно их мучило в среде себе
подобных. Как писал поэт: «Я такой же, как ты пропащий...» А такому
же, как и ты пропащему никогда не стыдно смотреть в
глаза.