В те дни, когда нам было ново
Значенье правды и добра
И обличительное слово
Лилось из каждого пера;
Когда Россия с умиленьем
Внимала звукам Щедрина
{18}И рассуждала с увлеченьем.
Полезна палка иль вредна;
{19}Когда возгласы раздавались,
Чтоб за людей считать жидов
{20},
И мужики освобождались
{21},
И вред был сознан откупов;
{22}Когда Громека с силой адской
Когда в газетах Вышнеградский
Нас бескорыстьем восхищал;
{24}Когда мы гласностью карали
Злодеев, скрыв их имена
{25},
И гордо миру возвещали,
Что мы восстали ото сна;
{26}Когда для Руси в школе Сэя
Открылся счастья идеал
{27}И лишь издатель «Атенея»
Искусства светоч возжигал;
{28}В те дни, исполнен скептицизма,
Злой дух какой-то нам предстал
И новым именем трюизма
Святыню нашу запятнал.
Не знал он ничего святого:
Громекой не был увлечен,
Не оценил комедий Львова,
{29}Не верил Кокореву он
{30}.
Не верил он экономистам,
Проценты ростом называл
И мефистофелевским свистом
Статьи Вернадского встречал
{31}.
Не верил он, что нужен гений,
Чтобы разумный дать ответ,
Среди серьезных наших прений —
Нужна ли грамотность иль нет…
{32}Он хохотал, как мы решали,
Чтоб мужика не барии сек
{33}.
И как гуманно утверждали,
Что жид есть тоже человек.
Сонм благородных протестантов
Он умиленно не почтил
И даже братьев Милеантов
Своей насмешкой оскорбил
{34}.
Не оценил он Розенгейма,
Растопчину он осмеял
{35},
На все возвышенное клейма
Какой-то пошлости он клал.
Весь наш прогресс, всю нашу гласность.
Гром обличительных статей,
И публицистов наших страстность,
И даже самый «Атеней» —
Все жертвой грубого глумленья
Соделал желчный этот бес,
Бес отрицанья, бес сомненья
{36}