Я в это время поскреб руками у самых ног и скрутил не большой, но довольно плотный комок снежной крупки.
– Держи!
В потемках не понять, что в руке.
Плужок чмокнул губами, присасываясь к, уже подтаявшему, величиной с яблоко, снежку.
– Сэ-мэ-н! возьми банку! – зловеще процедил тракторист. – Я этого гвоздя щас кулаком по самую жопу в землю вобью!
Мы с землеустроителем, присев на корточки, смеялись так, что Плужку ничего не оставалось делать, как гыкнуть от удачной шутки.
Трактористы тоже хороший юмор понимают.
– Ну, ты и сволочь! – восхитился Петя. – Я тебя где-то недавно видел? В избе что ль? Ты чей?
Для автора, неожиданно впавшего в меланхолию, это был самый трудный вопрос за весь сегодняшний вечер. Чей он теперь? Мать с отцом в земле сырой. Дом безголосый, родительский, догнивает, небось. Давно не наведывался. Там – «иная жизнь, иной напев…»
Вот ехали с Лехой Батоном за воспоминаниями…
У меня от жалости к себе слезой глаза застелило, зазастило. Носом шмыгнул. Сам потянулся к банке. Самогон холодный, безвкусный, как вода талая. А хмель тяжелит голову. Под ногами еще ничего – твердо, а сам, вроде, на волне качаешься. Уплываешь…
Я, расставив пошире ноги, оглядываться стал. А, чего оглядываться? Все равно в таком состоянии не поймешь – где, что?
А луна, между тем, куда-то совсем делась. Усыпанное звездами небо стало подергиваться белесой пеленой, предвестницей рассвета. На все стороны мерзлый простор. И – ни души единой!
Теперь вот ко мне сразу и одномоментно пришло понимание сути вещей.
Выскочив из состояния полного отключения активного сознания, как пробка выскакивает из погружения в воду, я увидел себя одиноким на мертвом пустыре, и только в голове, как заведенные, кружились одни и те же слова, непонятные и бессвязные: моченые яблоки, яблоки, Петька, Плужок, Сэмэн, трактор и сплошная матерщина, от которой стало ломить виски.
Я, постанывая, опустился на колени, подгреб онемевшими руками запутавшуюся в обледенелой стерне снеговую натруску. Подгребал и совал в рот окатыши, которые родниковой свежестью наполняли пересохший и горячий рот.
Как раненый зверь, я слизывал и слизывал с пальцев налипшие снежинки, тяжело соображая, как он – житель шумного города, очутился в этом безмолвии, неуютном и настолько просторном, что глазу не во что упереться.