– Значит, ты, Федорович, чуть ли не предатель родины? – уже подтрунивая над дедом, спросил Карданов. Ему надоело стоять с мешком на спине и он тоже сбросил его на землю.
– Ромашка! – крикнул Александр Федорович. – В малинник – ни шагу! Гад может ужалить… А это, Лексеич, с какого хомолка смотреть. С точки зрения того лысого хмыря из волости, можа, я и предатель. А вот ежли с точки зрения веялки да сеялки, я потомственный крестьянин. Земледелец. Делатель земли. И Гришка мой такой же, и Тамарка, хоть и полудурок, а и пахать и жать умеет. И хлеб замешивала, и косить научилась. А Петька, мой старшой, лучшие розвальни умел мастерить, Колька спец был по мельницам.
Дед замолчал. Сквозь редкий ельник искал взглядом Романа. Его клетчатая рубашонка и белесая головка мелькали в высокой траве. Втянув поглубже воздух, Керен снова заговорил:
– Слышь, как пахнет смольем? Доброе, видать, лето будет… А ты, Лексеич, какой-то подозрительный мужик. Допрашиваешь меня точь-в-точь, как следователь энкэвэдэ. Зачем тебе знать – кто я да что я? Твое дело в наших краях временное – спрятаться от фронта, перегодить кровомеску, а потом – туды или сюды…
Лука аж с лица сменился. Резко ухватился за хоботок мешка, но не поднял его, а как-то нервно подкрутил ближе к ногам. Словно хотел им защититься. И, тяжело глядя на Александра Федоровича, Карданов сказал:
– Стоп, Керен! А ну-ка повтори, что ты сказал? Это я-то прячусь от фронта?! Я?
– Что ты, Лексеич, так заюшился? А где ты сейчас – рази на фронте?
– Но не прячусь же, черт тебя подери! Тебе, что же, Ольга ничего про меня не рассказывала?
– Как ты к ей в ухажеры набиваешься?
– Ну это, допустим, наше с ней личное дело, – Лука еще больше покраснел, пот ручейками стекал по шее за расстегнутый ворот штопанной-перештопанной рубахи. – Во-первых, мне еще до войны дали освобождение – четверо малых детишек. А во-вторых, фронт от меня никуда не уйдет. Не сегодня-завтра все потечет назад, вот тогда-то я и… – Карданов спешил выговориться. – Мне во что бы то ни стало надо сберечь ребят… Ольга обо всем знает, я ей все, как было, рассказал, – беженец едва справлялся с волнением. Одна рука елозила по груди, другая сжимала и разжимала черную с проседью бороду. – Эшелон разбомбили, тысячи людей руки в ноги, кто куда… Мои, как горох, под откос, а с неба – тра-та-та-та… На бреющем сволочь летит и шерстит, и шерстит…. Дуська, жена моя, Борьку под себя и – лицом в землю. Тут и я поблизости пристроился, и вся моя команда носами в траву ушла. А что было потом? Вспоминать не охота… Когда я поднялся с земли, хотел снять с головы кепку, чтобы перекреститься – смотрю, в руках остался, один козырек. Веришь ли, Федорович, как ножницами… пулями прострочило. На мне ни одной царапины, а Дуська… – Карданов пересиливал в груди удушье. – Я хотел ей показать кепку, да вижу Сталина с Веркой в плаче заходятся. Не пойму с паники, что происходит. А когда дошло, чуть не обомлел: по всей Дуськиной спине кровавые пузыри вздулись. Наповал… Борька едва ее кровью не захлебнулся…