Может, это было оттого, что никто и никогда еще не нуждался в
его защите. Его младший братишка сам был не промах, серьезно
занимался борьбой и боксом, ну а если и требовалась ему помощь,
обращался он не к Рустаму, а к Самату, самому старшему из четырех
братьев. Так Рустам и жил, думая только о себе, не неся в этой
жизни ответственности ни за одно живое существо. Может, от этого и
шли все его неприятности и проблемы. Спокойная, беспечная жизнь,
обо всем заботившиеся старшие братья и сестры, младший брат, в свою
очередь не видевший в нем старшего, а последнее время относившийся
к нему даже с покровительством. Рустам не любил драться, он никогда
не занимался единоборствами. Его временами били, он отбивался
неуклюже, хоть и яростно. Всю свою жизнь он отвечал только сам за
себя, хотя и знал, что, если не справится, всегда есть старшие
братья, готовые прийти на помощь. Вытащить его из милиции,
урезонить блатных, поговорить по душам с тастаковскими старшаками
или успокоить кредиторов. Хорошо, когда у тебя есть братья. Плохо
только, что привыкаешь думать только о самом себе и можешь
похоронить в себе что-то чрезвычайно важное, о чем и не
догадываешься, пока оно не проснется.
И вот сейчас, когда он увидел этого забитого мальчишку,
выросшего в любви и заботе, а в течение последних недель видевшего
только побои и унижения, что-то внутри него сломалось, дрогнуло, и
словно теплая волна поднялась в его душе, принеся в нее то, чего
она так долго была лишена, – душевную боль за другого. Ему не раз
причиняли боль физическую, его не раз переполняли обида и злость,
ревность и ненависть, но все это было совсем другое. Душевная боль
– это боль не за себя и не за свои обиды. Это боль за другое
существо, желание взять на себя его беды и страдания. Эти новые для
него чувства, как ни странно, заставили его забыть о своих бедах. О
синяках на своем лице, о том, что его положение не лучше, чем у
Дайлина. Рустам не думал в эти минуты о себе, в эти минуты у него
снова появился младший брат. И это было здорово. Странная штука –
наша жизнь. Никогда не знаешь, где найдешь, а где потеряешь.
Подошло время ужина. Румяные, хорошо упитанные солдаты в новых
туниках занесли в казарму три горячих чугунка и несколько буханок
черного хлеба. Все это они разделили между тремя столами и ушли.
Солдаты принялись рассаживаться, каждый десяток за своим столом.
Рустам и Дайлин, достав чашки и ложки, тоже поспешили занять свои
места. Дайлин сел за стол с самого края, в некотором отдалении от
других солдат. Рустам решил сесть рядом с ним, чему Дайлин явно
обрадовался. Делил хлеб и разливал похлебку между солдатами первого
десятка Брин, чему Рустам ничуть не удивился. Он также не удивился
тому, что ему и Дайлину достались порции в два раза меньше, чем у
остальных. Жидкая похлебка, состоящая почти только из одной воды, и
небольшой кусок черствого хлеба плохо утолили голод. Порции даже у
Брина и других солдат были небольшими, чего уж говорить о
доставшихся Дайлину и Рустаму. Рустаму было легче, несмотря на то
что с самого утра он ничего не ел, произошедшие с ним события
заглушили чувство голода. Быстро съев свою порцию и стараясь при
этом не думать о ее вкусовых качествах, он успел сходить к бочке с
водой, сполоснуть свою чашку и, наполнив ее водой, вернуться к
столу. Дайлин к тому времени еще не закончил есть. Он ел медленно,
смакуя каждый кусок и растягивая удовольствие. Дайлин с таким
аппетитом поглощал свой скудный и невкусный ужин, что Рустаму
неизвестно отчего стало стыдно. Но нельзя все же было растягивать
до бесконечности такую маленькую порцию. И Дайлин, дожевав скудный
ужин, по примеру Рустама пошел мыть чашку. Остальные солдаты уже
закончили трапезу, пустые чугунки отнесли к порогу, откуда их
вскоре забрали все те же румяные ребята. За их столом не осталось
никого, кроме Рустама, все давно уже поели, кое-кто уже начал
устраиваться на ночь, остальные вышли из казармы на свежий воздух.
Рустам заметил, что на краю стола оставили полную чашку похлебки и
кусок хлеба. Никто ее не трогал и не обращал на еду никакого
внимания. Вернувшийся Дайлин бросил в сторону похлебки тоскливый
взгляд и стал пить воду из чашки с той же черепашьей скоростью, с
которой до этого ужинал.