– А я карпиков пока в камине укрою, чтобы не слишком остыли, – поддержал его брат Лотарь.
– Сколько волка не корми… Ох, Боже ты мой, сколько времени на покаяние не оставляй, всё равно кому-нибудь последнего дня не хватит, – покачал головой брат Фома.
– Но зато ты не поедешь сюда строить инквизиторскую тюрьму для еретиков, пропустивших срок Милосердия, – улыбнулся ему брат Лотарь.
И пока брат Бернар мыл перед выходом из трапезной руки в тазу, стряхивал с них воду, крестился на распятье, брат Фома томно вздохнул да налил себе ещё сливовой настойки.
Последнее слово при решении судьбы несчастного останется за ним. По часам завершившихся на сегодня служб, шёл уже вторник – тридцать первый день после оглашения указа Милосердия. По городским обычаям, все понедельниковые дела тоже завершены, ворота заперты до утра. Неужели ночной пришлец не успеет покаяться в сроки указа? А ведь для простеца могла сейчас длиться ночь, протекающая с понедельника на вторник, и неизвестно относящаяся ли к понедельнику, но явно не принадлежащая тридцать первому дню.
Да и мужик этот припозднившийся мог ехать к ним из глухой деревни. Пока туда дошла новость об открытии трибунала против веры в оборотней-волков. Пока разобрался, что грешен. Может быть, слухи распускал про старух превращающихся в волчиц. Может быть, как тот егерь, пилигрима не пустил на порог, испугавшись, что гость его загрызёт. А может, подозревал в колдовстве соседа и подбивал приятелей убить оболженного и поделить волчью шкуру. Пока добрался. По таким-то морозам! Когда голуби, говорят, замерзают на лету и бьются, как склянка, ударившись о землю.
Миловать!
– Mеa culpa![1] – рычал и выл во дворе раскаявшийся еретик.
«Это небывалые холода, это нашествие волков соблазнили добрых католиков обратиться к древним суевериям», – размышлял за сливовою настойкой брат Фома, – «Либо несчастных защитим от ужаса перед оборотнями мы, доминиканцы[2], либо им, напуганным, принесут свою ложную простоту веры, свою лживую чистоту вальденсы».
«Почему это ваши молитвы не помогают от волков и от морозов?» – спросят вальденсы[3] несчастных, – «А потому что, каковы молитвенники, такая и подмога. Чего ещё вы хотите дождаться от таких безграмотных, но таких сребролюбивых кюре?»
Всё припомнят. И кто грехи умирающему стеклодуву не отпускал, пока не получил от него пожертвования. И кому браконьеры молебен заказывали об успехе своего подлого и неблаговидного дела. И малолетнего епископа. Да ещё спросят, почему это безграмотных и развратных горожан никто настойчиво не наставляет в Писании. Да пусть хотя бы у ткачей жёны на обозрение грудь не выставляли. Уж их-то мужьям есть чем прикрыть наготу. А как спросят, будете наставлять, если читается Писание у вас по праздникам, да и то на латыни?