Стояла осень, красные, в окне, клены и желтые восковые березы осыпа́лись перед самым окном. Дожди уже прошли, и было сухо.
В одну ночь его скрутило. Он мычал таким страшным голосом и его так подбрасывало, что Палашка к утру послала в город за лекарем.
Лекарь, осмотрев больного, запретил ему есть зайца, так как заяц возбуждает похоть, и приказал пить по вечерам декохт[107].
– Истребите из сердца все досады, – сказал он ему.
Старик лежал в креслах, лицо его было тусклое, он смотрел бессмысленно; глаза как в дыму. И вдруг, помимо его воли, самостоятельно, отдельно от него, начиналось в груди хрипение, бульканье, свист, и живот начинал ходить ходенем. Он дышал сипом и криком, как кричат ржавые затворы, когда их проверяют.
Отдышавшись, он спросил лекаря:
– Сколько мне времени жить?
Лекарь ответил:
– Вам, ваше высокоблагородие, жить два дни.
Старый арап легким движением вдруг подскочил в креслах. Скрип прекратился.
– Врешь, – сказал он лекарю и показал ему кулак.
Потом, оборотясь к Палашке, приказал:
– Гнать его и денег не платить. Вон!
Он полежал с полчаса совершенно неподвижно, трудно дыша. Потом стал глядеть на отцовский портрет. Абрам Петрович был на портрете с желчным лицом, цвета глины, с Аннинскою лентой[108] через плечо, в генерал-аншефском мундире. Он приказал убрать портрет на чердак. Потом велел стопить баню и нести себя туда. В высоких креслах полосатого тика понесла его дворня через весь двор на плечах. На самом пригорке он велел остановиться, осмотрелся и впал в задумчивость. Несли его пять человек: старик был грузен; сзади шла Палашка. В бане он не стал париться, а полежал в предбаннике.
– Попарь-ка меня, – попросил он Палашку.
Палашка хлестала его горячим веником по черным плечам, он храпел и кашлял. Становилось темно.
Он велел нести себя на конюшню. В конюшне было прохладно, покойно. Три жеребца стояли в глухих загородках и, тяжело посапывая, перебирали ногами. Самый горячий, который закусал конюха, был на цепи, как злодей. Кобыла пила воду, мерно храпя. Он покормил ее с руки овсом, который она шумно, со вздохом, убрала мягкими губами.
– В два дня! – сказал он ей о лекаре. – Дурак!
Вернувшись домой, он приказал принести все шандалы[109], какие есть в доме, и зажечь все свечи. Потом велел набрать листвы в роще и нанести в горницу.