– Слушай, а ты где книжки-то берёшь читать? – поинтересовался я, в очередной раз припадая к биноклю и пытаясь разглядеть хоть какое-то движение в доте.
– У меня электронная читалка уже много лет. И очень большая подборка текстов в электронном виде. Жаль, только там узкоспециализированных мало, гребу всё, до чего могу добраться.
– Надо же. И где гребёшь?
– Да как-то давно повезло один магазин в городе выпотрошить. И читалок много взяли – всем хватило, ещё и запас получился. Больно уж у них экраны хрупкие.
– Твои ребята все читают? Где набирал – в бункере под областной библиотекой?
– Набирал там же, где и ты, в народе. А чтение вводил поначалу принудительно.
– И как, исключительно на дисциплине?
– На ней. Иначе никак, озвереют в момент. Впрочем, было не трудно – у меня в отряде костяк из молодых людей. Симону двадцать восемь лет, Куберту и Вуйко по тридцать. Тем, кому хорошо за сорок, уже ничего в голову не вобьешь. А кому в районе тридцати пяти…, – Томми внезапно осёкся.
– Знаю, знаю. Самые дурные люди. Поколение рождённых в девяностых, – кажется, мой голос прозвучал не так непринужденно, как это было задумано.
– Точно.
– А ещё большинство шакалов такого же возраста. Не задумывался, почему?
– Задумывался, конечно. Так ни к чему и не пришёл, – теперь наступила очередь Томми разыгрывать непринужденность.
– А я думал. Сам бы никогда не допетрил, если бы один дед умную мысль не сказал.
– Ну и?
Я помедлил, восстанавливая в памяти красиво построенную фразу, услышанную больше двадцати лет назад ещё в училище от полковника Хоменко – невероятно интеллигентного и при этом волевого человека, которого уважали даже самые неуправляемые «блатные» кадеты. Всё, что он говорил с характерной своей расстановкой, врубалось глубоко в сознание, а потом незаметно становилось твоими собственными мыслями. О, сколько раз я впоследствии жалел о том, что не записывал его отступления и замечания на полях конспектов!
– Девяностые и нулёвые – это время, когда Россия, вслед за Европой и Западом, утратила все сверхидеи, царствовавшие в умах. Ни коммунизма, ни демократии, ни национализма или даже религиозных идей в чистом виде больше не осталось, превратилось в обёртки для финансовых схем. Быть идейным вдруг стало немодно, а человек без идей кого из себя представляет? Инфантильное животное, которое не способно мыслить дальше жажды выгоды и наживы. И, что самое интересное, ему невозможно доказать или как-то показать, насколько его мир узок. Он твою идейность в карман не положит, на хлеб не намажет и на хер не натянет. А значит, какой в ней практический смысл?