Рассмотрев все извлеченное из моего носа, доктор ничтоже сумняшеся вытер руки о простыню, на которой я лежал (вот урод!), и, повернувшись к бородатому, заявил:
– Состояние носовой слизи вполне удовлетворительное, вследствие чего я могу сделать вывод, что и головная железа функционирует нормально[7]. Пульсация тела также в пределах нормы. Нёбо и десны – здорового цвета. Так что, херр Тшемоданов, я не диагностирую признаков отравления.
Бородатый озадаченно покачал головой.
– Вишь, оно как… – протянул он.
А до меня дошло, что врач-то, оказывается, говорил по-немецки. Я знаю немецкий не так хорошо, как английский, но гораздо лучше, чем польский и китайский. Тысячи три слов. Вполне достаточно для нормального бытового общения. А для уточнения нюансов всегда можно перейти на английский, им я занимался уже серьезно. А куда деваться? Деловые люди всего мира общаются исключительно на английском…
Так вот, немецкий я знаю. Но этот доктор говорил на другом немецком. Он отличался от того, который я знал, приблизительно так же, как тот язык, на котором говорили те, кого я тут успел услышать, отличался от русского. То есть нечто знакомое слышится, смысл понять можно, но существенная часть слов будто нарочито искажена или подменена другими, похожими лишь отдаленно и скорее смыслово, а не по звучанию. Ну как в украинском железная дорога называется «зелязницей», а в белорусском «чугункой». Во фразе, в контексте – поймешь, а отдельным словом – хрена. Впрочем, и с контекстом тоже иногда были напряги. Хотя это вполне объяснимо. Ну из какого контекста можно понять, что польское слово «урода» означает «красавица»? Максимум что решишь – стебаются…
– А можа, порчу навели? – задумчиво проронил мужик.
– С сим уже не ко мне, – сухо отозвался немец и, соизволив наконец оторвать задницу от моей кровати, поднялся на ноги и расправил торчащие из рукавов манжеты рубашки. – Я приготовлю питье, которое позволит саревиш менее остро реагировать на окружающее, – заявил он, направляясь к двери.
Бородатый проводил его взглядом, а затем повернулся к женщине.
– Ты, знамо, вот что, Суюмбике, – гулко начал он, – тута сидай. Мало оно что… А я-ста пойду… Эх ты! – обрадованно рявкнул он. – Царевич! Оклемался небось?
Я открыл глаза. Раз уж мужик обнаружил, что я очнулся, смысла щуриться больше не было. Мужик расплылся в участливой улыбке, причем она явно была искренней.