Рисовать я не умела от слова «совсем». Конкретно в этом виде деятельности, руки у меня перемещались из плеч сильно ниже пояса. Я старалась, пыхтела, высунув язык от напряжения. Но все равно получался черный квадрат с грязными разводами. То ли последний день апокалипсиса, то ли взрыв перед рождением новой жизни. Гена грустно взирал на мой «шедевр». К окончанию урока учитель собрала наши творения и пообещала развесить в классе. Я загрустила. Узнать в мешанине красок меня, в качестве звезды танцпола, невозможно было даже с больной фантазией и под сильными галлюциногенными препаратами. И можно было бы отъехать и сказать, что это абстракция, «я художник, я так вижу», но я ведь подписала название картины – «Танцы в парке». И судя по этим танцам, замес там был, как на Бородинском поле…Смешались кони, люди…
На следующее утро, ожидая позора, была не в настроении. Меня вообще лучше было не трогать. Я была страшнее, чем Бабайка. Ненавидела всех. Диктора телевидения, дворника, вахтера… Всех. Интерьер школы противен, картинка за окном бесит, одноклассники… ну тут выражения непечатные. Генка смотрел со снисхождением.
- Не печалься, - сказал друг, протянув маленькую карамельку, - все наладится!
Я как-то автоматически, совсем по-детски взяла ее и тихо сказала: «Спасибо!».
-Все наладится! – еще раз повторил Гена и куда-то ушел.
К обеду, в одном из кабинетов, открылась выставка работ старшеклассников о летних мучениях. Я шла в печали. Гена молчаливо следовал сзади. Не дойдя до класса, услышала сдавленный возглас директора:
-Что это такое? Это кто их такому научил? – анакондой шипел директор. Мы ускорили шаг и замерли на входе. Учащиеся стояли с расширившимися зрачками.
Ну, что сказать. В целом картины не изменились. Те же речки, дачи, магазины, картошка… Но из них прямо пер секс! В СССР! Секс! Тогда же не было ни слова «секс», ни самого физиологического процесса. Заключая брак, новая ячейка общества, сразу начинала активно размножаться почкованием. И тут такой пердимонокль! На рисунках тщательно были прорисованы выпуклости, вогнутости и оттопыренности. Мой шедевр стал самым приличным и, даже, не лишенным определенного шарма. Повернулась к Гене, он стоял с абсолютно непробиваемым выражением на лице, только едва заметно подмигнул. Я б, наверное, даже обняла его, но сделать это не спалившись, было невозможно.