В большом книжном магазине «Бордерс» Люба не смогла найти «Лауру и ее оригинал» Набокова. Огромный «Бордерс» – фирменный книжный магазин – выходил из бизнеса.
«Как же это будет? – думала Люба. – Как жить без книжных магазинов?» Словно эпоха рушилась. Переходила от полки к полке. Магазин все еще был полон. Вспоминала букинистический магазин своего детства, почти под самой аркой Главного штаба, куда сносила книги из родительской библиотеки, чтобы получить некую мелочь на кино. Классику – и тогда и теперь – разбирали неохотно.
«Лаура» преследовала, навязчиво присутствовала в мыслях. Впрочем, окружающий мир казался равнодушным. Спросила у продавщицы, есть ли последняя книга Набокова. Молоденькая, подтянутая (зализанная набок прядь мышиных волос убегала за розовую раковину нежного уха), она посмотрела поверх изящной оправы очков с узкими стеклами, мгновение выдержав взгляд, затем все же попросила, чтобы Люба произнесла по буквам имя автора. «Н-А-Б-О-К-О-В». Название книги… Вам точно не «Лолита» нужна? Да нет, мне нужна «Лаура». Ах жаль, у нас ее действительно нет – все распродано.
«Разве такое возможно?» – вновь удивилась Люба.
Из прочитанного в Сети стало ясно: отрывки набоковского текста неотчетливо раздражают. Возможно, явной своей технологией – механикой создания литературного продукта. Но привлекают тем же. Так и Фрост стал ей близок чем-то подобным…
Судьба рукописи этой книги – не ясная, размытая, но такая предсказуемая, шаг за шагом, история литературы. Создавалась на глазах. Это одновременно завораживало и пугало. Волновало близостью – к языку, месту действия, привязанностью к собственной истории. Чем? Поди пойми.
Люба читает Набокова. Два разных прочтения. Прежде всего, отторжение. Чужое, безвременное, географически очерченное, даже узнаваемое, но с пространством не связанное, пустынное чувство. Как эмиграция.
Второе прочтение – любовь, разрывающая душу тоска. Табу, нравственность в поединке с эстетикой. Мораль первична или искусство? Этика против эстетики. Даже безнравственный выродок способен на жест, художественное выражение. Не всякий художник – моралист, и не всякий моралист – художник. Разве не о том же у Бродского? Какая расхожая еврейская фамилия – Бродский. Каково быть Бродским после Иосифа? Несладко. Идиоты утверждают, что Бродский стал поэтом из-за несостоявшейся первой любви. Все вокруг думают: любовь – это соединение. Совсем, совсем не так. Настоящая любовь – это отчуждение, отдаление от точки ужаса. Соединение в точке ужаса – это уже ничто, пустота. Истина – это отдаление.