Он не стал толкаться в плотной массе зевак, движущейся по городским улочкам за тремя узниками, которые с трудом несли на себе перекладины будущих распятий. Он поджидал брата за городской стеной у самого подножия Голгофы, куда все явственнее долетал шум толпы, напоминавший ему о том, что он слышал уже однажды в синагоге Назарета, но только там звучали в основном угрозы и проклятия, а здесь – насмешки и торжествующие выкрики. Его бил озноб, но не от холода, который он не ощущал, это был озноб сопричастности к тем смертным мукам, которые должен был здесь, на этом холме, претерпеть Иисус и свидетелем которых ему предстояло быть в течение долгих, очень долгих, бесконечно долгих часов.
Одна только фраза вертелась у него в голове: «Господи! Разве не сторож я брату своему?!» Едва он успевал мысленно произнести ее до конца, она снова возникала внутри, сверля мозг огненным буравчиком, и как только заканчивалось последнее слово, тотчас же выплывало первое, и так без конца, по кругу, фраза за фразой: «Господи! Разве не сторож я брату своему?!»
У него еще не созрел окончательный план, как уберечь тело распятого Иисуса от глумленья толпы, но он должен был исполнить свой долг, а для этого надо было остаться незамеченным, ничем не выдать своего здесь присутствия, стать камнем, травой, горстью праха, но только не тем, кем он был на самом деле, чтобы ни словом, ни взглядом не выдать задуманное.
Он видел, как из Эфраимских ворот показался отряд римских стражников, а вслед за ним телега с тремя столбами, на которых крепили поперечины, образующие крест. Потом глаза его различили и выделили среди троих, приговоренных к распятию, Иисуса. Одежда брата превратилась в изодранные тряпки, и не взгляд уже, а какое-то иное видение позволило ему под этими лохмотьями различить оставленные ударами бича вздувшиеся и все еще кровоточащие рубцы. Он вздрогнул от соприкосновения с ними, ощутил их пульсирующую, доводящую до исступления боль, впустил ее в себя и, не в силах вынести ни того, что уже случилось, ни того, что должно было произойти, рухнул как подкошенный, теряя остатки сознания, превращаясь в то, во что и хотел превратиться, – в камень, в траву, в горсть праха, став неприметным ни для стражников, ни для толпы, чьи крики растворились в каком-то гуле, идущем из потаенных глубин земли.