Напротив кафе, через дорогу, в плотном ряду домов зияла дыра. На земле валялись бревна, мусор и битые кирпичи. Игорного дома не было. Процессия медленно растягивалась в кольцо вокруг кучи строительного мусора.
– Снесли его вчера, что совершенно возмутительно! И уже вывезли лом, а там могли быть исторически важные находки! – воскликнул старичок и засобирался. – Это есть самоуправство! – он выплеснул остатки кофе из чашек и аккуратно убрал их в кофр. – Зря вы были столь неразговорчивы со мной, – он сунул в карман романовской рубашки небольшую голубоватую карточку. – До встречи, к сожалению, неминуемой, – бросил он на прощание и удалился.
Романов не глядя расплатился и медленно пошел туда, где когда-то стоял игорный дом. Не раз он мысленно входил в него, как наяву видел тесноватую прихожую, гостиную с эркером и видом на английский сад… И было невозможно осознать, что он никогда туда не войдет. В то самое драгоценное здание, где он должен был загадать свое желание, спасти пацанам жизнь и получить все то, о чем всегда мечтал и что, черт побери, заслужил.
– А где ты в Питере учился?
– В Питере я учился в Москве.
– В смысле?
– Да вот так, в Москве я учился.
– А как тебя из дома-то отпустили?
– Да выгнали меня из дома и всё.
– Это за что же?
– Не оправдал возложенных надежд.
– Ну, видишь, значит они все-таки были…
– Отцу мои способности и таланты представлялись невидимой звездой, которая известна только по картам и расчетам. Признаки ее существования пару раз блеснули в темноте и пропали затем навсегда, не оставляя надежды увидеть их еще раз. Редкие всплески моего упрямства, отчаянные поступки в моменты, когда меня загоняли в угол, он принимал за силу характера, или не знаю, что там еще ему мерещилось. Факт в том, что, устав ждать этих проблесков, он опять решил отдать дело моего воспитания в надежные руки. Нежно любя и почитая исторических деятелей, умевших вершить политические дела, применяя лишь тонкие кружева искусства дипломатии (то есть вранья, интриг и предательства), он решил, что это именно то поприще, где я смогу расцвести. К тому же, как я теперь понимаю, его собственные упущенные возможности должны были воскреснуть в тщедушном мне. На заре знакомства с моей матушкой он, отринув блага заграничной службы в Германии, остался в Ленинграде, закопав свою карьеру под его каменной брусчаткой.