– Тончайший поэт, ваше высочество, – продолжил Соллогуб.
– Да. Я читала его стихи и прозу… Как жаль, что нынче поэты чураются Двора. А что иное, как не Двор, могло бы придать полный блеск их поэзии. Но времена менестрелей прошли.
– Как знать, ваше высочество…
– Я бы хотела видеть Лермонтова у себя.
– Лишний алмаз в ожерелье вашего высочества только усилит его сияние.
– Как вы любите, граф, выспренно выражаться, – отходя с улыбкой, сказала Мария Николаевна.
Проходя мимо Мусиной-Пушкиной, она на мгновение остановилась и поздоровалась с ней.
– Я слышала, графиня, что вы ухаживаете за бедными девушками в тифозном госпитале?
– Да, ваше высочество, – ответила Мусина-Пушкина, сделав реверанс.
– Это похвально. Но берегите себя. Ваша прелестная жизнь нужна не только вашему супругу и родным, она еще дает пищу для развития поэзии.
– Какая дерзость! – произнесла тихо Мусина-Пушкина после того, как от них удалилась Мария Николаевна.
Лермонтов с Мусиной-Пушкиной отошли за колонны зала, уединившись. Графиня молча протянула Лермонтову руку.
– Простите меня, – сказал Михаил Юрьевич, – Я часто не был в силах скрывать свое отношение к вам и дал повод для этой грубости.
– Пустое, Лермонтов… – сказала она дрожащим голосом.
– Чем больше я встречаюсь с вами, тем тяжелее у меня на сердце. Вашу молодость и чистоту уже пятнают клеветой. Свет ненавидит любовь.
– Нам, кажется, придется не видеться друг с другом, – грустно прозвучал ее голос.
– Как вам будет угодно, – с неприкрытой печалью в голосе ответил Лермонтов.
– Ты сердишься, Мишель? Я думаю, нам давно пора перейти на «ты».
В голосе Мусиной-Пушкиной послышалась тревога.
– О нет. Но, очевидно, любовь слишком тяжелая ноша для таких слабых плеч, как ваши, графиня. Ну что ж! Должно быть, мир устроен так, что истинная любовь существует только в воображении поэтов… Ежели бы вы знали, какою сердечностью были полны мои мысли о вас!.. Я благодарен тебе, и, конечно, с удовольствием согласен перейти на «ты»… Как это мило, Эмилия!..
Лермонтов неожиданно замолк. К ним подошел Столыпин. Он выглядел бледным и взволнованным. Он быстро поклонился с извинением Мусиной-Пушкиной и сказал, почти задыхаясь:
– Мишель, я тебя везде ищу…
– А что? Что случилось, Монго? – с тревогой в голосе спросил Лермонтов.
– Дурные вести с Кавказа, Мишель.