Орнитологи и те, кто рядом
Заранее прошу простить меня любителей пернатых всяких и разных – я как-то не очень понимаю птиц, а может быть, они меня, а может быть, просто мы друг друга и нет взаимности. Вообще, с детства я помню два случая, когда мне очень хотелось завести птиц.
О первом случае. У нас недалеко от дома были пруды, и, хотя это и центр Москвы, но в них каждое лето тусовались утки, а два года подряд там даже селились и жили лебеди. Уж не знаю, как они умудрялись обитать в домике посреди одного из прудов, в котором обычно квартировали огари – коричнево-рыжеватые с белым, здоровые и красивые утки. Но что такое утки, когда вы видите эту гордую осанку и эту захватывающую дух неспешную вневременную красоту!.. К тому же лебеди были черные! Так что два года подряд в любую свободную минуту (а их у меня было немного из-за занятий и уроков) я просилась и бежала туда. Стащив батон в надежде, что они еще не очень перекормлены, а потому благосклонно подплывут и будут пощипывать ладонь, принимая с интеллигентным кивком угощение. Второй случай – мечта. Увидев однажды фильм про соколиную и ястребиную охоту, я, засыпая, мечтала о свободной, сильной и даже легендарной птице, прекрасно понимая невозможность подобного приобретения. Не о коршуне, орле и т. п. Именно о соколе, который, как мне казалось, из птиц по духу человеку ближе всех. Нет, конечно, на уровне детского сада мне, как и всем прочим, нравилось кормить птиц. Даже покалеченных голубей, про которых мама всегда говорила: «Ай-ай…
Отойди, пожалуйста, от каки». Вот они и ассоциировались в детском мозгу четко и ясно. А потом, в доме отдыха, у нас была соседка по балкону, которая именно там очень любила кормить голубей. И, откровенно говоря, это была та-а-а-кая «кака», что потом выйти на этот балкон без содрогания было невозможно.
К тому же, не способствовало мыслям о заведении птиц то обстоятельство, что выше на два этажа жил суровый дядька, у которого были канарейки и еще что-то отдаленно певчее. И летом все это жило в относительном единении с природой. То есть на балконе. Как следствие, с первыми лучами московского солнца все это оживало, вспоминало про единых предков с петухами и устраивало побудку на все лады и во все горло. Договариваться с любителем певчих было абсолютно бесполезно. Жил он одиноко и скромно в двухкомнатной квартире нашего профессорского дома, а все попытки достучаться – от безнадеги и недосыпной агрессии – через компетентные органы разбивались, как волны о волнорез непреложной истины: мужик был когда-то «заслуженный деятель чего-то там». Когда это было, никто не помнил и что там было – тоже, но связываться с ним никто не хотел. В итоге жители ближайших квартир надеялись лишь на то, что все имеет свой срок и что птицы, которых он завел, не бессмертны. Но и дядька был не промах. И когда кто-то из его бессменного домашнего «хора Турецкого» переселялся в райские кущи (и, как знать, может быть, продолжал и там услаждать слух), он заводил следующего, столь же голосистого и максимально фальцетного.