Проигрыватель, на котором Миша беспрерывно крутил музыку, действительно достоин описания, – кстати сказать, он во многом напоминал хозяина. Это была воистину страшная машинка: черный пластмассовый ящичек помещался в чемоданчике из кожзаменителя, где-то там, внутри, прятались батарейки, которые двигали маленький диск, оклеенный ядовито-зеленой фланелью. Пластинки можно было крутить только маленькие, гибкие – кустарного типа. Из-под иглы завывало, хрипело – негромко, но достаточно противно: «Ты мне вчера сказала, что позвонишь сего-дня-я-я-я-я…»
Словом, мой попутчик ехал со всем мыслимым для него комфортом: с водкой, чистой постелью и своей музыкой…
Вот и сейчас он снова завел свою адскую машинку и наслаждается.
– Работа у тебя, видно, интересная. Рассказал бы? – прошу я.
– Интересная… шуруем!
– Так расскажи.
– Говорю – шуруем. Вкалываем! Как часы. Пять сотен в месяц, а то и все шесть…
Большего он не может рассказать о своей работе, как будто это пустое место, где ничего, кроме денег, не растет. Начатая поллитровка подрагивает на купейном столике. За окном заметно темнеет. Когда мальчишка начинает резвиться, кувыркаться на полке или играть на губах пальцами, мой попутчик взглядывает на него строго и роняет сквозь золотые зубы:
– Сашка, не балуйся, а то напьюсь!
Мальчик сразу съеживается и затихает.
Вдруг, как часто бывает в поездах, заговорило молчавшее весь день радио:
– Седьмой вальс Шопена, исполняет Святослав Рихтер.
Даже искаженная хрипловатым поездным радио, музыка прекрасна.
«Так некогда Шопен вложил
Живое чудо
Фольварков, парков, рощ, могил
В свои этюды…»
– вспоминается мне, и становится еще печальнее на душе, но потом вдруг светлеет: я думаю о том, как хорошо, что люди учатся и работают на земле не только ради денег.
Видно, и Мишу растрогала музыка.
– О дает! О дает! Как на балалайке! – хвалит он Рихтера и протягивает руку, чтобы потрепать по плечу сына. Но тот привычно увертывается, и рука моего попутчика повисает в воздухе, так и не найдя опоры.
1972
Снег лег в октябре, уже апрель, а холодам не видно конца.
Машина летит в общем потоке по Дмитровскому шоссе. Мокрый снег лепит в лобовое стекло, «дворники» едва поспевают открывать обзор. Впереди и по бокам роятся огни многоэтажных домов, таинственным, мертвенным светом мигает реклама какого-то кинотеатра. Водитель, пожилой, в очках, на тонкой шее зябко намотан шерстяной клетчатый шарфик, концы его свисают на лацканы потертого пиджака. Он курит «Беломор», глухо кашляет.