Инга улыбнулась. В словах Толика был такой искренний,
неподдельный восторг, похожий на восторг малыша, рассказывающего о
встрече с Дедом Морозом.
Но все же для нее лик Москвы был иной. Совсем иной. Тот, что
открывался с Площади Трех Вокзалов, Каланчевки, где приезжие со
всех губерний и ближнего зарубежья оккупировали подземные переходы
и все вокруг, прося милостыню, собирая на билет домой или просто
предлагая выпить всем и каждому. Каланчевкой ее встретила Москва, и
Инга всеми фибрами души чувствовала – тут первое впечатление
воистину самое важное.
Скрывать все это не была смысла, но искренний ответ Толику бы не
понравится.
Он-то явно хотел впечатлить своей жизнью здесь. Старался
продемонстрировать свой московский лоск и прической от лучших
стилистов, и немного неровно сидящим костюмом с серебряными
запонками, и возможностью оплатить ужин в таком шикарном месте.
Инга верила, что под дорогой одеждой скрывался все тот же Анатолий
Белолицев, гитарист, любитель хорошего рока, и просто неунывающий
малый, которого ни приют, ни вечные драки, ни голод, ни ночевки в
парках не лишили оптимизма и жизнелюбия. Только из худого подростка
он превратился в обросшего мышцами юношу с ровно подстриженной
ухоженной бородкой и знакомыми смешинками в карих глазах.
Единственное что Инге было не по душе – Толик сбрил свои длинные
черные волосы, сменив прическу рокера на короткий ежик. Волосы у
него были по-прежнему черные, как и у самой Инги, но все же, все
же...
Почему-то ей казалось, расставшись со своими «патлами», как
вечно называла их Марви, противная до ужаса тетка и по
совместительству – директор приюта, царь и бог мира, в котором
Толик и Инга познакомились, приятель лишился чего-то, что делало
его Белоливцевым, а не каким-нибудь там Ивановым.
Хотя, может, Инга просто рассчитывала увидеть Толика таким, как
запомнила, как-то не задумываясь о том, что если у нее последние
пару лет были насыщенными, то и у приятеля наверняка не меньше
всего случилось. И в этом «всем» уже не было места длинным волосам
и кожаной куртке с неприличной надписью на спине.
Инга поймала себя на мысли, что уже не думает над своим
отношением к Москве. Думала она о другом: можно ли теперь этому
новому изменившемуся Толику доверять?
Впрочем, и эту мысль вслух озвучивать не стоило.