Никого с более высоким званием на
мостике к этому времени так и не появилось, как не появился там
больше ни один из приписанных к «Кайзерин» гардемаринов. А
фрегаттен-капитан действительно имел полное право высказать ему
своё мнение о вопросе. Ну и пусть...
С опять почти не удивившим его
самого равнодушием, Аугсбург подумал о том, что вполне возможно
остался единственным живым из гардемаринов строевого класса,
приписанных к линкору, и что бой уже почти наверняка
проигран.
- Можешь быть свободен.
Командующий линкором
фрегаттен-капитан отвернулся. Мнение сопляка по поводу «можно» и
«нельзя» его, разумеется, не интересовало. Разбитый, пылающий остов
последнего вражеского эсминца застыл всего в какой-то паре десятков
гектометров от не дающей более десятка узлов «Кайзерин»: уцелей на
англичанине хотя бы один торпедный аппарат, и их могли бы достать
торпедой. Да и вообще, записать эсминец в будущие учебники как
потопленный огнём их противоминного калибра было в любом случае
полезно. Так сказать, посильно отплатить германскому народу за
жертвы, принесённые при постройке флота. Флаг англичане спускать не
собирались - и это окончательно делало происходящее
законным.
В любом случае, рядом не было
больше ни одной подходящей цели. Обогнав невезучий «Кайзерин», ушла
вперёд даже 2-я эскадра, на пятом корабле растянувшегося строя
которой развевался флаг его старшего брата. Далеко впереди рычало и
грохотало, из опоясанного неясными вспышками сектора горизонта
тянуло густым, стелящимся вплотную к волнам дымом. Ритмично и
одноголосно рявкали 150-миллиметровки, у бортов пылающего эсминца
вставали и опадали похожие на сахарные головы пенные холмы
промахов, почти мгновенно исчезающие в столпотворении
волн.
- Ещё один!
Чем бы не занимались все
находящие в рубке, - как один, они повернулись к офицеру,
указывающему вперёд. Повисла пауза.
- Нет, - после паузы не очень
уверенно сказал кто-то. - Очень дымно. Но, кажется, все держатся
пока...
- Около 20 градусов правее
ближайшего.
Снова повисло молчание,
прерываемое только руганью: двое равных по старшинству лейтенантов
вырывали друг у друга бинокль. Клаусу-Рихарду, разумеется, оптики
не досталось, и он снова со страданием посмотрел в угол: туда, где
в линолеум палубы вварилась свернувшаяся кровь его друга. Мысль о
том, что он не сумел осознать смерть Ресторффа сразу, приводила его
в такой ужас, что от этого становилось трудно даже просто
дышать.