— Тварь.
— Тихо, тихо! — Паурит сделал
невозможное — его ухмылка стала ещё гаже, меня от неё буквально
выворачивало, он тоже почти шептал. — В следующий раз будешь
понежнее, а то мужик к ней с лаской, а она его кулаком, стерва. Ты,
баба, будь помягче, и жизнь твоя будет проще. А то отвыкла,
отвыкла-то уже от мужика!
Паурит, тысячу вдохов назад я
клялся, что не забуду твоё имя! Оно мне не нужно. Видит небо, нам
двоим тесно под ним. Ты умрёшь, иначе ненависть разорвёт моё
сердце. Мне нет дела до твоих звёзд, как и до того, что ты
взрослый, опытный охотник. Ты привык бояться Зверей, которые ищут
силу. А нужно будет бояться меня. Я ведь тоже её ищу.
Я вытащил из мешочка камень и, до
боли сжав его в кулаке, заставил себя опустить глаза в песок, чтобы
он не увидел в них мою ненависть и свою смерть.
Клянусь, ты умрёшь и бесследно
пропадёшь в песках, а твоё имя исчезнет под этим небом.
Дальнейшее проходило мимо меня. Я
плохо слышал, что там вещает наш самопровозглашённый вождь. Что-то
об ответственности и наказании. Но потом он от слов перешёл к делу.
Определялся виновный в семье, и Кардо назначал ему плети. Этого я
пропустить не смог.
Маме он назначил пять плетей.
Столько же, сколько и Кари за полный мешок трав. Люди на площади
кричали, умоляли. Но мама лишь гордо молчала и не пыталась даже
упомянуть о том, что траву ей подкинули. Молчал и я, лишь что-то
кричала Лейла, но её схватила и прижала к себе Ралио, чем заслужила
мою благодарность. Сам я не был способен сейчас позаботиться о
сестре.
Я сжимал кулаки и глядел, как тощий
Котил снимает с пояса плеть. Он, погонщик нашего маленького стада
домашних джейров, единственный в деревне носил её и единственный
умел ею работать. И нет. Ему я мстить не буду. Мне хорошо видны его
трясущиеся руки и пот, заливающий выбритое с вечера лицо. Для него
должность палача и есть наказание, даже более тяжкое, чем для его
жертв. Мне не за что его винить.
За отсутствие силы восстать против
произвола так называемого вождя? Силы нет ни у кого в деревне. В
том числе и у меня. Ненавидеть всех? Я и так ненавижу всех этих
мужчин, которые опускают глаза или бледнеют, как дядя Ди. Всех их,
неспособных даже словом возмутиться тем произволом, что сейчас
творится на площади. Я ненавижу и себя за то, что не могу защитить
любимого человека.