По его небритой щеке, отливающей медью, ползла большая муха. Скривившись, он дул, пытаясь согнать ее.
– Собрание-то когда? – спросил Кузьма Андреевич, зажмуриваясь от нестерпимой боли.
– А что?
– Надо бы… Всякое там. Вопросы.
Помолчав, Кузьма Андреевич осторожно добавил:
– Крыша опять же…
– Какая еще крыша?
– А на хрулинском доме. Порубил ее Хрулин…
– Так что?
– Чинить, мол, нужно.
– Кого вселим, тот пусть и чинит.
Колени Кузьмы Андреевича дрогнули. Он ответил не сразу, чтобы не выдать волнения:
– То-то… Пусть уж новый хозяин чинит.
– Безусловно.
– Вот и я эдак же говорю мужикам, что безусловно, – ответил Кузьма Андреевич, с видом величайшего безразличия разглядывая потолок. – Опять же – кого вселять?
– На собрании обсудим.
– Во, во!.. Я эдак же говорю, – на обсуждение, мол, надо. Кто, значит, беднейший.
– Беднейший, в работе наилучший, у кого жилье плохое, – сказал председатель.
Муха слетела с его щеки, пересекла – золотая – солнечный столб, угодила с размаху в паутину и забилась с тонким, звенящим зудением.
В окно, загораживая солнце, всунулся малахай Тимофея.
– Гаврила, – обратился он к председателю, – хрулинску-то крышу будем чинить?
– Вы что, сбесились с этой крышей! – закричал председатель и сердито швырнул ручку. – Спокою нет мне от вас!
Тимофей заметил Кузьму Андреевича. Ехидная бороденка Тимофея дрогнула.
– Чтой ты, Кузьма, ровно заячьи ноги заимел. Везде вперед поспеваешь.
– Тимофей цепляется, – сообщил Кузьма Андреевич старухе.
Зуб расходился все злее. Правая сторона лица отнялась целиком.
– Сходи к Кириллу, – сказала старуха. – Отдай ему рубль, хапуге. Третью ночь не спишь.
Но Кузьме Андреевичу было жалко рубля. Старуха прогнала его почти силой. Он спустился по огородам. Внизу, прислонившись к ветлам, стояла хибарка Кирилла, вечерняя тень накрывала ее.
Кузьма Андреевич постучал.
– Войди с богом, – ответил старческий голос.
Кирилл – божий человек, местный молельщик и знахарь, сидел на скамейке под образами. Костным лоском отблескивал его желтый сухой череп, по затылку бежала, точно привязанная к ушам, тонкая седая кайма.
Он улыбнулся, сощурил бледные глаза, и все обличье его стало благостным, как икона.
– А я все молюсь, – радостно сообщил он. – Я все молюсь. Садись, золотой, помолимся вместе.
– Зуб вот, – мрачно ответил Кузьма Андреевич.