***
Понятно, что мысль о втором ребёнке пришла мне не из любви к детям, а от пристрастия к тайм-менеджменту. Я хорошо помню день, когда она впервые меня посетила.
– Почему у китайцев узкие гла-азки? – спросила однажды Кьяра, оттягивая веки к вискам.
– Видишь ли, климатические условия в районах обитания азиатских рас исторически были таковы, что из-за степного ветра и песчаных бурь легче жилось людям с узкими глазами. Так в ходе эволюции природа выпестовала монголоидный тип.
Круглые европеоидные глаза Кьяры стали стремительно наполняться слезами. Я вздохнула и взяла её за руку.
– Потому что так придумал дизайнер, самый главный дизайнер, который живет высоко на небе и придумывает, какими люди рождаются. Хорошо?
Дочка кивнула, раздумала плакать и вернулась к играм. Другая бы обрадовалась своей находчивости, а я вдруг сама едва не заплакала. Провидение только что в лоб сообщило мне, что настоящая я никому не нужна.
Вообще-то это чувство мне не ново. Я всегда ощущала шаткость своего семейного положения, потому что не понимала, за что меня любят муж и дочка. Ведь они не пользуются ничем из того, что делает меня уникальной личностью. Не то чтобы у меня породистая внешность или лёгкий характер. Не то чтобы я рассказываю затейливые сказки или делаю умопомрачительный минет. Я довольно посредственно готовлю и сказать, что я создаю дома уют, было бы преувеличением. По правде говоря, действительно хорошо я умею делать только одну вещь – использовать русский язык. То есть то, что мои близкие оценить не в состоянии.
Я привыкла жить с тревожным ощущением самозванки и в хорошие минуты думала даже, что, вероятно, обладаю каким-то необъяснимым притяжением, которое действует на людей, как солнце на подсолнухи. В плохие минуты я, правда, боялась, что меня вот-вот разоблачат и изгонят из рая. Но теперь мою веру в себя подтачивало ещё одно, относительно недавнее открытие: из моих текстов ушёл нерв. Улетучилась та межсловесная магия, благодаря которой можно вычислить автора по первому абзацу. Исчезло то самое, что, в общем-то, и делало меня уникальной личностью, пусть и недооценённой.
Редакторы вежливо не замечали моей деградации и предлагали работу щедрей обычного. Московские журналы наводнились изображениями Мерлиона с головой льва и телом рыбы, ценами с сингах и способами провести время на Сентозе. Муза скромно сидела на краешке стола и подавала мне ладные фразы, словно кирпичи. Она выглядела затрапезно, как почасовая работница на конвейере. От частого использования не по назначению она разучилась парить, зато научилась отмечаться карточкой присутствия на входе. Я смотрела на её пролетарский наряд и понурые плечи и винила себя в опошлении божественного замысла.