– Тетушка Элли, как вы знаете, была признана невиновной английским жюри присяжных, – вкрадчиво произнес он. – И все это случилось почти семьдесят лет назад. Почему бы вам не заставить себя согласиться с их вердиктом?
Но щепетильный ум каноника был совершенно непроницаем для подобных лукавых инсинуаций. Дэлглиш напомнил себе то, что знал с детства: совесть дядюшки Хьюберта работала как набатный колокол. В отличие от большинства людей он никогда не притворялся, будто не слышит его. Или, услышав, решил, что в его механизме какая-то поломка.
– О, пока она была жива, я верил. Знаешь, после дедушкиной смерти мы никогда с ней не виделись. Я не хотел навязываться. В конце концов, тетушка Элли была состоятельной женщиной. Женившись, мой дед переписал завещание и оставил ей все, что имел. Мы с ней вели очень разный образ жизни. Но я всегда поздравлял ее с Рождеством и получал от нее открытки в ответ. Я хотел сохранить контакт на тот случай, если когда-нибудь ей понадобится кто-то, к кому можно было бы обратиться, и она вспомнит, что я священник.
Зачем бы ей это было нужно? – подумал Дэлглиш. Чтобы очистить свою совесть? Неужели милый старикан имел в виду именно это? Значит, сомнения у него возникали с самого начала. Дэлглиш знал кое-что о той истории и о том, что у членов семьи и друзей было ощущение, будто тетушке Элли очень повезло избежать виселицы.
Мнение его отца, выраженное немногословно, нехотя и с жалостью, в сущности не отличалось от мнения, высказанного в те дни репортером местной газеты: «Каким же образом она надеялась выйти сухой из воды? Если бы меня спросили, я бы ответил: ей чертовски повезло, что ее не вздернули».
– Сообщение о наследстве стало для вас полной неожиданностью? – поинтересовался Дэлглиш.
– Да. Я видел ее первый и последний раз в жизни на том Рождестве, через полтора месяца после их женитьбы, когда умер мой дед. Мы всегда называли ее тетушкой Элли, хотя на самом деле, как ты знаешь, она была лишь женой моего деда. Но как-то трудно было представить ее своей приемной бабушкой.
То был обычный семейный сбор в Коулбрук-Крофте, родители привезли меня туда вместе с сестренками-близнецами. Мне тогда исполнилось четыре года, а близнецам – по восемь месяцев. Я совсем не помню ни дедушку, ни его жену. После убийства – если уж приходится употреблять это ужасное слово – мама увезла нас, детей, домой, оставив отца разбираться с полицией, адвокатами и газетчиками. Это было ужасное для него время. Думаю, что о само́й дедушкиной смерти родители сообщили мне не раньше чем через год. Моя старая няня Нелли, которую отпустили на Рождество к семье, поведала мне о ней вскоре после нашего с мамой возвращения. Я спросил ее: «И дедушка теперь навсегда останется молодым и красивым?» Бедная женщина, видимо, приняла это за детское чутье и почтительность. Боюсь, бедная Нелли была суеверна и сентиментальна. Но в то время я не знал никаких подробностей дедушкиной смерти и, разумеется, ничего не помню о том Рождестве и о моей новой, приемной бабушке. Слава богу, я был разве что не младенцем, когда произошло убийство.