Плоть-то едина, так сама с собой, выходит, и повздорила, тапкой себя и отходила – так получается.
Он, Николай, скрытный обычно, о своих внутрисемейных делах мало когда кого оповещает и события подобного рода переживает всегда в себе и тяжело, мне сообщил об этом только нынче, но уже с усмешкой лёгкой – чуть отстранился.
Давно эта баталия тапочная случилась, передо мной бы теперь не разоткровенничался, так и быльём бы поросло – сокрылось. Я просмеялся и спросил: «Ну а отец-то знал, бретёр, об этой потасовке, о поражении твоём особенно?» – «Нет, конечно», – ответил Николай. «Слава Богу», – сказал я. «А что поделаешь, – смиряется Николай, – из одной чаши пьём, надо же будет в вечности свидетельствовать». Ну, это дело не моё, пейте из одной чаши, свидетельствуйте. Что он мне рассказал, я выслушал, сочувствуя, но с советами на эту тему к нему не полез. Характеры у нас с ним очень уж разные, и личного опыта семейной жизни нет никакого у меня, со стороны пока лишь наблюдаю – так не виднее, может быть, но зато проще – тапкой по носу не получишь в своём доме.
Многая, многая лета.
И я подумал:
Решится она, Молчунья, отчается пойти со мной, непутним, под венец – венчаться в вечность венцом мученичества?… Напишет, нет ли?… Четыре месяца – и без ответа… В её молчании не всё пока читаю, издалека, отсюда-то – и вовсе. Но согласится или нет, любовь моя не перестанет: душой вошёл в её душу – не выйти.
Тут же и вспомнил:
Когда был ещё небольшим, лет семи или восьми от роду, после просмотра в клубе какого-то кинофильма спросил я у мамы: «А вы с папкой венчались?» – «Ага, – ответила она, улыбаясь, – вокруг куста… Как с коммунистом-то?! Он же от этого – как чёрт бежит от ладана… Теперь прожили столько-то, в одних оглоблях, дак и повенчались».
Мало что тогда из сказанного ею понял я, но выяснять, помню, не стал. А у отца и спрашивать не собирался.
Провёл брат здесь, со мной, четверо суток, только раз и вспомнил про свой тубус, когда бутылку водки из него вытряхивал, – удобная, смотрю, вещица: ноль-семь в нём прячется, при этом чертежи и планы не сминает – и ей, и тем хватает места в нём – удобно.
На кладбище сходили. Куст бузины, куричьей слепоты по-нашему, там надо было вырубить. До лета решили не оставлять, опять закрутишься-завертишься, и руки не дойдут. Залез побегами в оградку. Да и проход к ней занял. Так разросся. Снег разгребли, куст, все его многочисленные побеги, под корень вырубили. Весной, даст Бог, если доживём, сожгём в костре. Пока, по снегу-то, не стали. Да и сырое – не сгорит.