А у меня ещё и сердце пошаливает. То есть побаливает. О чем я тоже, конечно, молчу. В голове проносится полумысль: если она сейчас отчебучит что-нибудь эксцентричное, то... Я лучше не скажу, я – покажу, – в этой точке моей полумысли ввинчивает голосок она. Лезет в карман шубки. И вот – что-то сверкает в ее руке...
Я вижу круглое, в сером пластмассовом ободке, зеркальце. Оно похоже на озерцо, что блестело невдалеке от Дома моего детства. Ну да: тот же, только уменьшенный в размерах ландшафт. Все пропорции соблюдены. Ее ладони, вместе с согнутыми пальцами, – это холмы. Быстро покрывающие их снежные холмики – это сугробы... Я принимаю из ее рук зеркальце, внутренней стороной варежки протираю поверхность...
...Перед выходом из дома я накрасилась. Ну, то есть сделала макияж. Довольно редкое для меня занятие. Но почему-то мне показалось сегодня, что этот розовато-золотой, дымчато-голубой зимний день требует от меня, как скажет некий политик через двадцать лет, «симметричного ответа». А может, бог его знает, мне хотелось соответствовать не дню, а конкретно этой девочке, пребывающей, с той или иной степенью яркости (и независимо от времени года), в пластовском великолепии (см. А. Пластов «Весна»). Не самый опытный визажист, я просто густо накрасила ресницы (ее самодельной «фирменной» тушью) и обвела карим карандашом глаза. После чего, в Келломяках, слетая с горок, я еще иногда успевала подумать, что выгляжу под стать окружающей красоте. И вот сейчас, пытаясь собрать по кусочкам свое раздробленное лицо – свое лицо, разорванное на куски чужой мелкой оптикой, – я слушала ее резкий визгливый смех...
Ох, это с самого начала случилось, постанывала она, еще когда ты в сугробах барахталась... я чуть не лопнула, на тебя глядя...
А я видела в холодно-отчужденном (и всё норовящем ускользнуть) оке озера-зеркала вовсе не свое – румяное и, как я полагала, почти привлекательное лицо – но чумазую физиономию не знакомого с мылом шкета-беспризорника – только не в саже и копоти, а в разводах многократно размазанной туши. Велика ли разница?
Размазанные разводы.
Отчетливый цвет сохранился лишь в виде длинного вертикального штриха – резко, как у Пьеро, черневшего от нижнего века вдоль щеки – вниз, вниз – словно след несмываемых слез.