— Ты его узнал? — спрашивает Иван
Сергеевич и расправляет плечи.
Голос Шефа снова приобрел
повелительные интонации, тон стал деловым, а слезы в глазах
высохли. Такая быстрая метаморфоза поражает, если не знать, на что
способны профессиональные актеры и манипуляторы в одном лице.
— Почему выбор пал на меня? —
спрашиваю я подчеркнуто сухо, чтобы Шеф не воспринял мои слова как
попытку увильнуть от Испытания.
— Потому что ты лучший! — отвечает
Иван Сергеевич устало. — Лишь у тебя одного может получиться!
— Убить? — уточняю я.
— Ты же не зря столько лет учился в
Приюте?! — в голосе Шефа звучит укор.
— Самое важное — скрыться с места
преступления, я помню! — снова отворачиваюсь и смотрю на Спасскую
башню, стрелки часов которой отсчитывают последние часы моей жизни.
— Думаю, что этот объект требует иного подхода!
— Операция твоя и разрабатываешь ее
ты, — Иван Сергеевич пожимает плечами. — Мне нужен результат!
Впрочем, как и тебе!
— Место и время?! — спрашиваю я и
растягиваю воротник футболки — почему-то чувствую духоту и
нестерпимое желание поскорее выбраться из кабинета этого
Карабаса-Барабаса.
— Вход в ресторан «Националь»,
завтра в восемь вечера...
— Завтра?! — кричу я, не веря
собственным ушам.
— У тебя есть еще сутки на
подготовку, а это очень много, клянусь Тьмой!
Выхожу из кабинета, не попрощавшись,
и следую на ужин, словно запрограммированный робот. За десять лет
жизни в Приюте каждое повторяющееся действие превратилось в ритуал,
и мы выполняем их даже не задумываясь. Возможно, это мой последний
ужин не только здесь, но и в жизни.
Появляюсь в столовой, и на меня
обрушивается шквал аплодисментов. Все — от восьмилеток до
выпускников громко хлопают в ладоши, улюлюкают и показывают
неприличные жесты. Парни скабрезно лыбятся, а девчонки строят
глазки, хлопая ресницами.
Улыбаюсь во все тридцать два зуба,
картинно раскланиваюсь и с облегчением присоединяюсь к друзьям,
усаживаясь на свое обычное место в углу. Мои одноклассники верны
себе: Карась выразительно подмигивает и выкладывает на столе
композицию из огромного огурца и двух куриных яиц, Цаца смотрит
влажными широко открытыми глазами и облизывает полные губы острым
кончиком языка, и только Мина серьезна как никогда. Она далека от
всеобщего веселья и тонких намеков на толстые обстоятельства,
потому что слишком хорошо меня знает и сразу поняла: что-то не
так.