Тут был прилавок, верстак, стол и две табуретки; в стороне виднелась кровать, на которой приподнялся навстречу нам всклокоченный Гриншпан. В соседней комнате была столовая, а еще дальше комната супругов Зильберштейн, вернее, – Гриншпан, так как Зильберштейн оказался родным братом Гриншпана, присвоившим себе чужую фамилию, прикрываясь которой он и получал всю корреспонденцию до востребования. При нашем, а в особенности моем появлении первые слова Гриншпана, обращенные к Зильберштейну, были:
– Ну что, Яша? Не говорил я тебе?!
Мы приступили к обыску, но, к тревоге моей, ни в мастерской, ни в столовой мы ровно ничего не обнаружили.
Оставалась третья комната, спальня супругов. Из нее неслись какие-то подвывания, стоны и охи.
– Господа полиция, не входите, пожалуйста, туда! Там моя больная жена, – обратился к нам Зильберштейн.
– Невозможно! Мы обязаны осмотреть все помещение, – отвечали ему.
– Ну только, пожалуйста, потихоньку и поскорее!
– Ладно, ладно, не беспокойтесь!
Мы вошли в спальню. На широкой кровати корчилась жирная еврейка, оглашая комнату криками.
– Что с ней? – спросил я Зильберштейна.
– Да то, что бывает с женщинами.
– Именно?
– Мадам Зильберштейн «ждет»…
– Чего же она ждет?
– Маленького Гершке или Сарочку!
– Ах, во-о-от что!
Но корчи мадам Зильберштейн мне показались неестественными, ее и без того преувеличенные вопли аккуратно усиливались по мере того, как приближались к ее кровати.
– Уй, уй! Не трогайте меня! Чтобы ты сдох, Янкель! Ты виноват в моих муках. Ох! Ой!..
Она явно переигрывала роль.
Я предложил послать за акушеркой, прикомандированной к полиции.
– Зачем вам беспокоиться?! – заволновался Зильберштейн. – Тут рядышком живет хорошая акушерка, ну мы ее и позовем.
– Нет уж, мы лучше свою выпишем.
– Уй! Ведь это так долго будет, а тут бы сразу!
– Ничего, потерпите! Мы на фурмане вмиг слетаем.
Обыск продолжался, а один из агентов поехал за полицейской акушеркой.
Черты стонущей еврейки мне показались как будто знакомыми.
Я вгляделся пристальнее и… ба! узнал мою вчерашнюю знакомую по Саксонскому саду. Не подав вида, я спросил у Зильберштейна:
– Давно ваша жена так мучается?
– Ух! Уже две недели, как не сходит с кровати. Все схватка: то отпустит на минуточку, то опять! Она очень, очень страдает!
Еврейка, услышав мой вопрос и ответ мужа, принялась выть еще громче. А затем, повернув ко мне голову, умирающим голосом промолвила: