А теперь носишь горемычного калеку!..
Амбары стояли довольно далеко от деревни – бывшие купеческие лабазы, в них теперь хранили фураж и семена. Ночью Нурулла чувствовал себя хозяином, и это немного мирило его со своей участью. Но, видно, было на роду Нурулле написано оставаться бедолагой.
Однажды тёмной осенней ночью Нурулла, как всегда, опираясь на здоровенную дубинку, обходил лабазы, мурлыча под нос песню.
У дальнего амбара остановилась подвода, Нурулла сначала не обратил на неё внимания: рядом проходила дорога и подводы часто проезжали по ней. Но эта подвода подозрительно долго оставалась на месте, слышались приглушённые голоса и позвякивание железа. Нурулла похромал к амбару. Из взломанных дверей какие-то люди с закутанными лицами выносили мешки:
– Злодеи! Вы что? – закричал Нурулла. – Перестаньте, стрелять буду…
Но его опередили:
– Подавишься, не ори… – негромко произнёс чей-то знакомый голос, затем раздался выстрел.
Утром колхозники нашли Нуруллу лежащим без сознания возле амбаров, а на складе недосчитались пяти мешков муки. Следствие ничего не дало. Грабителей так и не поймали. Правда, Нурулле казалось, что голос стрелявшего человека был похож на голос Салиха Гильми, но уверен он не был, потому на суде промолчал, чтобы зря не оговорить односельчанина. Надеялся, когда выздоровеет окончательно, проверить самолично, последить за Салихом. Но вышел он из больницы кривым: глаз спасти не удалось.
После этого увечья Нурулла совсем пал духом. Хаерлебанат боялась, как бы не сделал чего с собой. Он перестал показываться на людях, сидел большей частью дома, не снимая и в избе малахая, ухом которого он прикрывал кривой глаз.
– Нет моих сил больше, мать… – взмолился как-то он. – Не могу я так сиднем сидеть, работать хочу.
– Работаешь же по дому, – стала утешать его Хаерлебанат. – Где же найти теперь для тебя, бедолаги, подходящую работу? Да ты не казнись! Зря ведь хлеб не ешь, стараешься…
– Какое уж тут старанье, – махнул горько Нурулла здоровой рукой. – Разве это работа! Я по настоящей работе тоскую, разве ты не видишь? Давай уедем. Не может быть, чтобы в большом мире для меня хоть какого-то малого, но настоящего дела не нашлось!
– Куда ж уедем-то мы? – засмеялась горько Хаерлебанат, обняв тощую шею мужа. – Горе ты моё, кому мы нужны с малым ребёнком, раздетые-разутые, в чужих людях?